немного огня – середина пути (с)
Метафоры и химеры, или Настолько не о любви(С)
По правде говоря, изначально это была попытка написать нормальный, полноценный отзыв на первую венскую постановку. Однако в ходе написания я ушла куда-то не в ту степь и поняла, что, скорее всего, это будет мало кому интересно. Но необходимость поделиться мыслями, облеченными в слова, пусть даже они еще будут не единожды дополняться, все же оказалась сильнее, и я решила выложить это здесь.
Странно было бы не начать давно обещанную серию записей, посвященную мюзиклу "Элизабет", не с поста о Вене-1992. Причин тому предостаточно - самая первая постановка, задавшая определенный канон, самая неоднозначная и метафоричная и т.д. - и выбрать можно любую. Факт в том, что это отправная точка.
Отправной точкой Вена стала и для меня. Да, впервые об "Элизабет" я услышала в контексте Такарадзуки, случайно услышав обработку мелодии "Последний танец" в одном из афтершоу, однако полностью со спектаклем я познакомилась именно в этой версии. Впоследствии я смотрела много других, разительно отличных, постановок, многие из них мне нравились, однако затмить Вену-1992, сдвинуть ее с некоего особенного места в моем сознании ни одной из них не удалось.
Дело в том, что та сама изначальная "Элизабет", воплощением которой и является предмет нашего разговора, по сути своей является спектаклем-метафорой. Это донельзя театральная постановка, в которой больше символов, чем реальных действий и предметов.
Сейчас я бы даже сказала, что это некая система образов. Обычно наблюдение за происходящим на сцене происходит в так называемом "режиме реального времени", и его объектами становятся вполне живые и настоящие персонажи. Однако те, кого мы видим в первой венской постановке, не столько живые люди, сколько воспоминания о них, образы, на что нам намекают в том числе и плющ, оплетающий их одеяния. Если задуматься, так оно и есть. Ведь история Елизаветы Баварской разыгрывается не на наших глазах, а в воспоминаниях Луиджи Лукени, ее убийцы. А герои этих воспоминаний - давно мертвые люди, которых толком не знал не только он, но и они сами.
Хотя, разумеется, было бы не совсем верно однозначно утверждать, что все, что мы видим в этой постановке, мы видим глазами Лукени. Да, он наш рассказчик и проводник в этой истории, расставляющий в ней акценты. Однако он сам часть этой системы образов, подчиняющаяся ей. Образов, стоит отметить, довольно любопытных, хотя, возможно, это связано с моим личным восприятием.
Так или иначе, вот в чем суть.
"Элизабет" в первоначальном своем виде - история женщины, непонятой ни современниками, ни потомками, чей образ многократно перевирался и приукрашивался. История одинокой женщины с непростой судьбой и еще более непростым характером. Именно это было в центре повествования, именно через призму этого пропускалось все остальное. И как итог одинокими и потерянными перед нами предстают, по сути, все персонажи. Они вместе являются на сцену, вместе покидают ее, взаимодействуют - и все равно оказываются недостяжимо далекими друг для друга. Все они потерялись в жизни, в посмертии и в самих себе, все они, а не только оставшаяся неразгаданной загадкой прекрасная императрица. Которая, на минутку, похоже, единственная избежала печальной участи прозябания на "кладбище эпохи".
Все вместе - система образов, метафоричность декораций и трактовка сюжета - производит впечатление чего-то хтоничного и архетипичного одновременно, а потому почти лишенного всего того живого и человечного, столь нам привычного и понятного. Здесь Елизавета, ищущая свободу, запирается внутри себя и освобождается, лишь сойдя с ума и покинув бренный земной мир. Здесь дер Тод, ее Черный принц, существо совершенное и напрочь лишенное человечности, чья любовь страшнее его же ненависти при том, что он неспособен ни на то, ни на другое. Здесь "Un grande amore" - это холодное безумие и бездонное отчаяние, падение в бездну под мелодию вальса после многих лет попыток удержать равновесие не то на узком канате, не то на тонком льду.
Вена-1992 - это квинтэссенция всех возможных здесь концептов, возведенная в абсолют. То, что почти не поддается описанию, однако становится пищей для размышлений и почвой для десятков совершенно новых интерпретаций и переосмыслений.
Это химера, извечная и неизменная, но каждый раз меняющая свой облик в зависимости от момента и угла зрения.
По правде говоря, изначально это была попытка написать нормальный, полноценный отзыв на первую венскую постановку. Однако в ходе написания я ушла куда-то не в ту степь и поняла, что, скорее всего, это будет мало кому интересно. Но необходимость поделиться мыслями, облеченными в слова, пусть даже они еще будут не единожды дополняться, все же оказалась сильнее, и я решила выложить это здесь.
Странно было бы не начать давно обещанную серию записей, посвященную мюзиклу "Элизабет", не с поста о Вене-1992. Причин тому предостаточно - самая первая постановка, задавшая определенный канон, самая неоднозначная и метафоричная и т.д. - и выбрать можно любую. Факт в том, что это отправная точка.
Отправной точкой Вена стала и для меня. Да, впервые об "Элизабет" я услышала в контексте Такарадзуки, случайно услышав обработку мелодии "Последний танец" в одном из афтершоу, однако полностью со спектаклем я познакомилась именно в этой версии. Впоследствии я смотрела много других, разительно отличных, постановок, многие из них мне нравились, однако затмить Вену-1992, сдвинуть ее с некоего особенного места в моем сознании ни одной из них не удалось.
Дело в том, что та сама изначальная "Элизабет", воплощением которой и является предмет нашего разговора, по сути своей является спектаклем-метафорой. Это донельзя театральная постановка, в которой больше символов, чем реальных действий и предметов.
Сейчас я бы даже сказала, что это некая система образов. Обычно наблюдение за происходящим на сцене происходит в так называемом "режиме реального времени", и его объектами становятся вполне живые и настоящие персонажи. Однако те, кого мы видим в первой венской постановке, не столько живые люди, сколько воспоминания о них, образы, на что нам намекают в том числе и плющ, оплетающий их одеяния. Если задуматься, так оно и есть. Ведь история Елизаветы Баварской разыгрывается не на наших глазах, а в воспоминаниях Луиджи Лукени, ее убийцы. А герои этих воспоминаний - давно мертвые люди, которых толком не знал не только он, но и они сами.
Хотя, разумеется, было бы не совсем верно однозначно утверждать, что все, что мы видим в этой постановке, мы видим глазами Лукени. Да, он наш рассказчик и проводник в этой истории, расставляющий в ней акценты. Однако он сам часть этой системы образов, подчиняющаяся ей. Образов, стоит отметить, довольно любопытных, хотя, возможно, это связано с моим личным восприятием.
Так или иначе, вот в чем суть.
"Элизабет" в первоначальном своем виде - история женщины, непонятой ни современниками, ни потомками, чей образ многократно перевирался и приукрашивался. История одинокой женщины с непростой судьбой и еще более непростым характером. Именно это было в центре повествования, именно через призму этого пропускалось все остальное. И как итог одинокими и потерянными перед нами предстают, по сути, все персонажи. Они вместе являются на сцену, вместе покидают ее, взаимодействуют - и все равно оказываются недостяжимо далекими друг для друга. Все они потерялись в жизни, в посмертии и в самих себе, все они, а не только оставшаяся неразгаданной загадкой прекрасная императрица. Которая, на минутку, похоже, единственная избежала печальной участи прозябания на "кладбище эпохи".
Все вместе - система образов, метафоричность декораций и трактовка сюжета - производит впечатление чего-то хтоничного и архетипичного одновременно, а потому почти лишенного всего того живого и человечного, столь нам привычного и понятного. Здесь Елизавета, ищущая свободу, запирается внутри себя и освобождается, лишь сойдя с ума и покинув бренный земной мир. Здесь дер Тод, ее Черный принц, существо совершенное и напрочь лишенное человечности, чья любовь страшнее его же ненависти при том, что он неспособен ни на то, ни на другое. Здесь "Un grande amore" - это холодное безумие и бездонное отчаяние, падение в бездну под мелодию вальса после многих лет попыток удержать равновесие не то на узком канате, не то на тонком льду.
Вена-1992 - это квинтэссенция всех возможных здесь концептов, возведенная в абсолют. То, что почти не поддается описанию, однако становится пищей для размышлений и почвой для десятков совершенно новых интерпретаций и переосмыслений.
Это химера, извечная и неизменная, но каждый раз меняющая свой облик в зависимости от момента и угла зрения.
-
-
29.03.2013 в 21:51Именно поэтому тот, кто видел какую-то одну Лизку - не видел Лизки вообще. Потому что разные Лизки - это вообще разные истории про разное. И только Вена-92 - зерно их всех.
Кстати, давно заметила, что большинство насквозь каноничных фанатов этого мюзикла, признающих "только Крегера, только Пию, только немецкое" тем не менее выбирают не Вену, а Эссен. То есть - тоже всего лишь одну из интерпретаций. А чтобы вместить в себя Вену-92, надо обладать абсолютно бездонным сознанием...
-
-
29.03.2013 в 22:41Мне кажется, разные постановки Лизки и интересны именно тем. что они отражения чего-то большего, чего в "зеркалах"-то и невидно. Не единственная, а одна из многих граней.
Есть такое. Я хорошо отношусь к Эссену, но в целом это достаточное упрощение сюжета что в постановке, что в трактовке образов. Я понимаю, почему многим больше нравится тот же эссенский Тод-Крегер, он более человечен и понятен, но все равно странно, когда при этом не оценивается - с точки зрения идеи даже, не предпочтений - его образ в Вене-92. Видимо, это действительно слишком сложно для восприятия и осознания.