немного огня – середина пути (с)
23.09.2018 — ДК им. Горького, Санкт-Петербург
28.09.2018 — КЦ Москвич, Москва
В мае я так и не написала отзыв на официальную премьеру перезагрузки «Последнего Испытания», хотя намеревалась это сделать, когда тезисно записывала впечатления от предпоказов. Они были неоднозначные, но объективно нужно было дать спектаклю обкататься. Просто обкатка заняла чуть больше времени, чем ожидалось: в мае Перезагрузка еще не сложилась в цельное произведение. Тем не менее, кредит доверия режиссеру и его команде сохранялся: по опыту гастрольной версии можно было быть уверенным, что спектакль будет постоянно дорабатываться, приобретая более совершенную форму. Собственно, это одна из важнейших причин, почему я столько раз была на "Последнем Испытании": спектакль постоянно меняется. Можно пересмотреть все составы, и даже дримкаст набьет оскомину, но метаморфозы самого спектакля всегда представляют интерес. Поэтому, подумав, я все же взяла билеты на 28 сентября — на Егорова и Минину (новый состав здорово освежает взгляд на спектакль), а в последний момент — еще и на премьеру Бурлюкало 23 сентября, когда оказалось, что в этот день я буду в Санкт-Петербурге.
Обычно я не люблю ходить с разницей в несколько дней на один и тот же спектакль, потому что эмоционально довольно быстро пресыщаюсь, и это смазывает впечатления. Но здесь "все знаки на небе сошлись": два разных и по-своему сильных состава — и наглядное подтверждение того, как спектакль дорабатывается и складывается непосредственно на глазах. Серьезно, это надо видеть: это небо и земля относительно весны, и даже за неполную неделю между петербуржскими и московскими показами постановка выросла на целую голову. Если 23го я была просто довольна заметным прогрессом, то 28го Перезагрузка наконец-то сложилась для меня полностью: цельное произведение искусства, отличная работа режиссера и всей команды, и даже технические параметры зала сработали на общее дело (например, в ДК им. Горького декорации на сцене не до конца помещались, но в КЦ Москвич размеры и сцены, и зала, имхо, были практически идеальны, как и экран для проекций, на должном же уровне были и свет и звук). Собственно, по этой причине я не вижу смысла разделять отзыв на два отдельных поста: про постановку надо писать в ее +/- итоговом виде, да и разные трактовки персонажей будет интересно сопоставить.
Последнее Испытание 3.0: Перезагрузка
Перед командой постановщиков стояла очень нетривиальная задача: в прежнем формате "народного проекта" (читай - без инвесторов) вывести спектакль на качественно иной уровень (режиссура, оформление, постоянная профессиональная труппа и пр.), а также совладать с некоторыми сюжетными недостатки исходного материала, который создавался в первую очередь как аудио-спектакль и требовал определенных доработок. Мало просто поставить «Последнее Испытание» на сцене - этот этап был пройден еще во времена Леге Артис. Нужно собрать практически заново последовательное и самодостаточное повествование, которое будет понятно стороннему зрителю, на привлечение которого рассчитан проект - ведь без расширения аудитории он не сможет выйти на новые горизонты, которых определенно заслуживает. Не забудем, разумеется, и о непростом бэкграунде в плане ожиданий уже сложившейся постоянной аудитории. Предшествующие инкарнации мюзикла оказались неоднозначным подспорьем в решении поставленной задачи. Готовых решений они предоставить не могли, зато сформировали у значительной части поклонников те или иные предпочтения, проецируемые на грядущую постановку.
Тем не менее, сейчас можно смело сказать, что задача эта была решена максимально эффективно.
читать дальшеВ первую очередь хочется отметить по-настоящему титаническую работу, которая была проделана с либретто и сюжетной композицией спектакля. Если раньше в эпизодах обеих театральных постановок частенько возникал информационный вакуум, требующий принять на веру или домыслить какие-то детали (в первую очередь это касалось сюжетной арки Истара, несколько выпадавшей из основного повествования, и перехода к Заману, но по мелочи вопросы возникали и к логике поступков разных персонажей), то в Перезагрузке по максимуму выстроены причинно-следственные связи и отлично сбалансирован темп повествования.
Достигается этот результат как перетасовкой уже знакомых музыкальных номеров (например, в действие вернулись "Молитва", "Кабак" и "Легенда о вратах", отсутствующие в гастрольной версии, сохранилось "Искушение состраданием", которого не было у Леге Артис, "Детство чародея" переместилось в начало 2 акта, а "Победу" заменил "Клинок" из альтернативного финала с обновленным текстом), так и введением новых (в первую очередь речь о "Колыбельной матери", звучащей в начале 1 акта и повторяющейся репризой в фантастическом трио в Бездне). Не обошлось без новых монологов и диалогов - текстовых связок, опробованных еще в гастрольной версии. Но в их отношении Перезагрузка пошла дальше: те речи, которые еще недавно проговаривались в традициях драматического театра (стоит отметить, что автор либретто - Елена Ханпира - владеет словом на достаточном уровне, чтобы соответствовать такой заявке - новые тексты функциональны, красивы и лишены чрезмерного пафоса, который мог бы погубить их), были положены на музыку (собственно, помимо текстовых, в Перезагрузке появились и новые музыкальные связки). Благодаря этому более цельным становится не только повествование, но и музыкальное полотно спектакля. (Хочется надеяться, что однажды "Последнее Испытание" сможет позволить себе выступление под живой оркестр, и тогда некоторые сохраняющиеся шероховатости и резковатые переходы будут окончательно устранены, музыка зазвучит в лучшем качестве, чем существующий минус, а в начале актов - позволю себе помечтать - появятся традиционные для мюзиклов интро, подготавливающие зрителя к началу театрального действа.)
Доработка либретто тесно связана с решением еще одного важного вопроса. Учитывая опыт предыдущих постановок, очень разных по стилистике, атмосфере и драматическому напряжению, нужно было найти и соблюсти баланс между определенной сказочностью, к которой обязывает жанр "фэнтези", и эффектностью шоу, которую среднестатистический зритель ассоциирует с жанром "мюзикл", (с одной стороны) и серьезным содержанием либретто, представляющим широкий простор для работы над идейно-символьным пластом спектакля и неоднозначными драматичными образами героев (с другой стороны). В этом балансе проявляется одновременно и принципиальная самобытность Перезагрузки, и ее преемственность не только к гастрольной версии, поставленной тем же режиссером, но и к сценическому первопроходцу - постановке Леге Артис. Хотя из 2.0 в новую версию перешли некоторые сценические решения (например, обновленный, но узнаваемый дуэт "О любви" или кошмары Рейстлина в Бездне) и хореографический стиль (впрочем, для 3.0 все было значительно переработано), очень многое отсылает нас и к 1.0 - не очевидной калькой, но чем-то на уровне концепта: что-то в световой партитуре (она еще не до конца отлажена, но доминирующими оттенками вызывает именно такие ассоциации), визуальных образах (пожалуй, это заметнее всего в обновленной мантии Рейстлина и платье Крисании, но суровый, мрачный аскетизм гастрольной версии, сохранив свой дух скорее в зловещих силуэтах декораций и тревожных видео-проекциях, в целом уступил место более ярким и масштабным решениям сцен, которые по букве все же ближе к Леге Артис) и даже рисунке мизансцен (например, "Изида под покрывалом", содержательно раскрывая концепт потаенных кошмаров, пришедший из гастрольной версии с ее откровенной визуализацией внутренних демонов чародея по решению сценического пространства намного ближе этой же сцене, но в версии Леге Артис). При этом, подобные не всегда очевидные аллюзии не являются калькой и вместе создают не кадавра из предшествующих постановок, а концептуально цельный спектакль со своим узнаваемым стилем и оригинальными находками.
Этот стиль во многом завязан на баланс между философской притчей и красивой легендой, между психологической драмой и приключенческой сказкой, который обеспечивается продуманной режиссурой. Режиссер в Перезагрузке не просто визуализирует на сцене некоторую последовательность событий (фабулу, фактическую сторону повествования), но создает костяк, основные опорные точки для построения актерами своих образов, а главное - проявления их внутреннего развития вовне. Это сделано ровно в той мере, чтобы вне зависимости от каста донести до зрителя основные концептуальные акценты и идеи постановки, а также дать необходимую поддержку актерам в выстраивании рисунка роли, но при этом оставить исполнителям и зрителям достаточно пространства для маневров восприятия и творческого осмысления происходящего на сцене.
Что касается идейной составляющей, то она не претерпевает в Перезагрузке существенных изменений - как, собственно, не претерпевала относительно оригинальной аудиозаписи ни у Леге Артис, ни в гастрольной версии. Это все та же, основанная на вечных темах любви и власти, история о чрезмерных амбициях и самообмане, потаенных страхах, губящих созидательные порывы, и, в конечном счете, ответственности за мир, который мы создаем своими поступками. Меняются лишь акценты, расставляемые режиссером и актерами. В этом плане Перезагрузка снова творчески переосмысливает наследие своих предшественниц и открывает новые грани знакомых характеров: обостряет конфликт любви и страха перед ней у Рейстлина, делает акцент на роли Крисании в происходящем и лежащей на ней ответственности, а уход Карамона превращает в горькое и неизбежное следствие нарастающего противоречия между принципами братьев, а не сиюминутной обиды. Пожалуй, новый акцент делается и на сути самого названия "Последнее Испытание": его отголоски звучат и в "Искушении состраданием", и во "Властелине Ничего", но именно решение заключительных сцен спектакля - то, как во время "Бессмысленно, как всякая жестокость" Рейстлин смотрит с башни своей божественной гордыни на Крисанию - неожиданно ясно дает понять, в какой момент для новоявленного бога все стало окончательно поздно.
Таким образом, на расстановку акцентов работает не только доработанное либретто, но и визуальное решение спектакля и сценография в целом. Хотя строение декораций с некоторых ракурсов частично ограничивает обзор (от этого, к сожалению, полностью избавиться не получится), их передвижение по сцене (а также передвижение героев по самим декорациям) приобрело необходимую отлаженность, которая позволяет наслаждаться их трансформацией, подчеркивающей динамику событий и создающей необходимую атмосферу конкретных локаций, будь то величественные своды храмов, зловещие башни магов, давящие со всех сторон клетки темниц, крепостные стены Замана, силуэт Врат Бездны - или же трон Такхизис, пугающий пьедестал хтонического божества в клубящейся тьме и всполохах подземного огня. Полностью и весьма органично вписались в картину спектакля видео-проекции, и теперь, с чуть измененной мизансценой и Рейстлином, остающимся на вершине и лишь затем спускающимся к драконьим вратам, к разрушенному пьедесталу, к ногам им же самим свергнутой богини, явление призрака Такхизис во "Властелине Ничего" становится эффектнейшим заключительным аккордом и фантастическим пиршеством для всех органов чувств, после которого единственно верным завершением спектакля остается резкое падение тьмы на сцену с последним прозвучавшим "Поздно!". Нельзя, разумеется, не отметить и другие режиссерские находки - быть может, менее масштабные и впечатляющие, но оригинальные, точные и, пожалуй, даже остроумные - это касается и эпизодов с бочкой в "Кабаке", неизменно срывающих овации зала, и смелого эксперимента с двумя Даламарами на московских показах (не знаю, была ли это разовая акция, но мне она пришлась по душе: двойственность и интриганство на грани с безумием; разве что зеркальные, но все же не до конца костюмы несколько смазывают впечатление), и многое другое. Заключительные штрихи в создаваемую атмосферу вносит хореография: в Перезагрузке количество танцевальных номеров сбалансировано, они служат не визуальным дублем уже озвученного в песнях или монологах, а необходимым смысловым и эмоциональным акцентом, вместе с музыкой усиливающим нерв драматического момента, и потому органично вплетены в повествование (например, символическая иллюстрация речей Рейстлина во "Встрече у летописца", очарование Крисании в "Я дам тебе имя", бесплодные попытки чародея "взять верную ноту, исправить ошибку" во "Властелине Ничего" и пр.).
Именно совокупность всего вышеперечисленного дает мощный эффект эстетического и эмоционального катарсиса, который отличает не просто хороший исходный материал, но действительно качественную театральную постановку, гармонично соединившую в себе то, чем может и должен брать за живое мюзикл. Разумеется, это не означает, что совершенство достигнуто и на этом можно успокоиться. Есть еще шероховатости, которые с каждым показом будут устраняться, актеры лучше освоятся в материале (как музыкальном, так и драматическом), спектакль получит необходимую огранку и со временем предстанет в еще лучшем виде. Тем не менее, уже сейчас на смену желанию придраться к чему-либо приходит желание сходить на спектакль еще раз и привести с собой новых зрителей, перед которыми точно не будет стыдно за свою рекомендацию.
А что касается замечаний, то за исключением пожелания удачно выбирать площадки по техническим параметрам (но это команда мюзикла точно знает и без меня) оно у меня только одно.
Может быть, стоит оставить Карамона на сцене в финале 1 акта? Когда его уносят после боя, неочевидно, что после гибели Истара он спасся вместе с Рейстлином и Крисанией. Возможно, это воспринималось бы иначе с каким-нибудь пояснением в начале следующего действия, но такового нет: зритель просто оказывается перед фактом того, что Рейстлин как-то разыскивает брата, когда ему потребовался полководец, а сам Карамон предъявляет ему претензии за организацию гладиаторского боя, но не за оставление на произвол судьбы в гибнущем Истаре.
Это действительно единственный вопрос, который возникает у меня к сложившейся постановке. Если на него найдется ответ, то на место встанут последние кусочки красивейшей и монументальной мозаики Перезагрузки.
Составы:
Рейстлин — Андрей Бирин (23.09), Евгений Егоров (28.09)
Крисания — Елена Бахтиярова (23.09), Елена Минина (28.09)
Карамон — Ростислав Колпаков
Такхизис — Дарья Бурлюкало (23.09, премьера), Вера Зудина (28.09)
Король-Жрец — Федор Воскресенский
Тика/Суккуб — Александра Штолина
Пар-Салиан — Денис Давыдов
Даламар — Сергей Смолин (23.09, 28.09), Александр Казьмин (28.09)
Дух матери — Елена Ханпира
Разумеется, отзыв на постановку был бы не полным без освещения задействованных составов и взгляда на разные трактовки образов. Обычно я не сторонница подхода, так или иначе сравнивающего в рамках одного отзыва разных исполнителей, так как это неизменно вызывает горячие и мало объективные споры, но сейчас хочется зафиксировать свои мысли касательно того, как на характер персонажа влияет не только исполнение разных артистов, но и нюансы конкретной постановки.
Рейстлин МаджереРейстлин Маджере
Перезагрузка по-новому расставляет акценты в образе Рейстлина Маджере, делая более понятной для зрителя подоплеку его поступков. Одно дело – теоретически знать, совсем другое – видеть, каким ударом для него стала гибель матери, до сих пор являющаяся в кошмарах – и каким образом это использовала против чародея Такхизис. Истар, наконец-то, становится отправной точкой в раскрытии характера не только Крисании и Короля-Жреца, но и самого Рейстлина. Теперь мы точно знаем, что случившееся там разрушило планы мага не меньше, чем планы Короля-Жреца. В момент ареста Карамона тщательно продуманная интрига оборачивается вынужденной импровизацией, в ходе которой Рейстлин постепенно выходит за рамки маски, демонстрируемой Крисании. Проявляется его искреннее отношение и к Истару с его фанатиками, и к ослепленной сиянием белых жреческих одежд Крисании, и к брату… Крушение планов, разочарование, безысходность – ведь Рейстлин еще не знает, что где-то остались еще одни Врата – выводят в начале второго акта на передний план не хладнокровного манипулятора, втирающегося в доверие к жрице с помощью печальной истории о тяжелом детстве, а неподдельно отчаявшегося человека, ненавидящего собственное бессилие – и вспоминающего о корнях этой ненависти. Именно откровенность Рейстлина в «Детстве чародея», его неподдельная боль вызывают у Крисании сочувствие ему и тому, что она принимает за благородную цель – и потому она рассказывает о Вратах в Замане. Но, хотя уверенность, целеустремленность и собранность возвращаются к чародею, далее мы видим, что обстоятельства не позволяют ему вернуться к прежнему хладнокровию. Мощнейшая в драматическом плане сцена «О любви» почти выжигает Рейстлина изнутри. Однако это далеко не последнее испытание на его пути – за Вратами его ждет Бездна со всеми наваждениями, страхами и подозрениями, которые когда-либо жили в душе чародея. Зарождающаяся любовь к Крисании и страх перед Такхизис, сливающиеся в единый образ «Изиды под покрывалом». Противоречивые чувства к брату, замешанные на зависти и привязанности. Подозрительность к собственному ученику и всем магам вместе взятым. Боязнь насмешек, беззащитность перед толпой. И, наконец, самый главный кошмар: смерть матери. Режиссер буквально вытаскивает Рейстлина из его «раковины» отшельника-манипулятора, сталкивая со всеми возможными триггерами и заставляя реагировать на окружение, чтобы открыться перед зрителем. Эта встряска не заканчивается с победой над Такхизис: чародею предстоит тяжелый выбор, решающий его судьбу – и осознание его последствий, и потому эмоциональное напряжение, требующее полной самоотдачи от артиста, длится до самого конца. Все вместе это дает просто потрясающий простор для актерской работы, тем более, что образ решается не просто разными исполнителями, но и в принципиально разных ключах.
Андрей БиринАндрей Бирин создал очень сложный и многогранный образ по-настоящему противоречивого героя, разительно отличающийся от всех предыдущих исполнений. В его герое совершенно нет декоративных элементов, он намеренно не делает его по-простому приятным, привлекательным, интригующим. Это тяжелая походка, ядовитый сарказм в голосе и мимике, вызов в каждом действии, слове, взгляде. Мы видим героя словно его же – проклятыми – глазами, и он предстает перед нами абсолютно без прикрас. Он не соответствует ничьим представлениям о том, каким должен быть черный маг Рейстлин Маджере, и почти бравирует этим. Он очень своеобразен, насмешлив, резок почти до грубости, неожиданно тактилен и непривычно экспрессивен, что особенно рвет сложившиеся шаблоны. Казалось бы, это меньше всего должно вызывать расположение к герою. Но, если задуматься, расположение он и не стремится вызвать, и это полностью соответствует его дурной славе даже среди других черных магов. Природа опасений конклава предельно ясна: за хитростью, непредсказуемостью и дурным нравом Рейстлина, помимо прочего, чувствуется огромный бэкграунд жизненного опыта. Ему не нужно казаться величайшим черным магом, он просто им является. Осознание этого приходит внезапно, когда чародей появляется за спиной Короля-Жреца во время последней мессы: Рейстлин еще ничего не сказал и не сделал, но его черная фигура внушает трепет с оттенком ужаса. Радоваться спасению Крисании в этот момент очень сложно: столь явственно ощущение угрозы и всепоглощающей тьмы от ее спасителя. Вот так, без красивых жестов или высокопарных слов, неожиданно проявляется странная, парадоксальная харизма Рейстлина в исполнении Андрея Бирина – харизма взрослого, очень много повидавшего в жизни человека, который лишился всех иллюзий и пропитался горьким, ядовитым разочарованием, скрытым за едким сарказмом. Его борьба с Такхизис имеет фаталистический характер: здесь действительно либо он, либо она, и в этой схватке божественная власть – лишь средство, а не цель чрезмерно амбициозного и хитрого чародея. Слишком глубоко его травмировала гибель матери, слишком сильно впились в его душу когти Темной госпожи, чтобы можно было вылечить все застаревшие раны.
Этот Рейстлин достиг своего предела, и его экспрессивность оказывается проявлением болезненной откровенности и обнажившихся нервов. Любовь и смерть для него с детства переплелись настолько тесно, что иначе он себе не может представить мир – и потому он одновременно и жесток, и нежен – что с братом, что с возлюбленной. О, пожалуй, это первый Рейстлин, в котором брат-близнец вызывает такой сильный эмоциональный отклик – здесь и привязанность, и усталость от опеки и напоминания о собственной уязвимости, и зависть, и восхищение, и страх… Чего здесь нет – так это ненависти или равнодушия. По тому, как Рейстлин реагирует на новость об аресте Карамона в Истаре, вытаскивает его из темницы, а затем следит за поединком на арене, становится ясно, что дело здесь отнюдь не только в угрозе планам чародея, иначе бы реакция не была такой бурной – скорее, Рейстлин, не испытывающий иллюзий в отношении методов дознания и справедливости Короля-Жреца, в глубине души по-настоящему боится за брата – и, исходя ядом презрительных слов, спасает именно его, а не «верный меч». Что касается Крисании, то в нее Рейстлин Бирина действительно влюбляется… да нет, пожалуй, даже так: Крисанию он действительно полюбил. Не очаровался, не прельстился тем, какой Крисания хочется казаться или какой он сам хочет ее видеть. Привязался, проникся симпатией и сочувствием, видя не только ее красоту, но и изъяны, даже понимая, что она пала жертвой его манипуляций – и сам оказался соблазнен ее интересом и участием. О, с каким болезненным наслаждением герой Бирина реагирует на слова Крисании в «Соблазнении»! Он понимает всю бесперспективность, даже губительность этой любви – и потому «О любви», прерывающее поцелуй (такое естественное в своей выстраданной откровенности проявление чувства) у Бирина звучит особенно на разрыв. Он помнит, что «любовь – это смерть»: если он поддастся соблазну любить и быть любимым, откажется от похода за Врата – он медленно и мучительно умрет, снедаемый кошмарами, и ненавидит Такхизис не за то, что та уличила его в слабости, а за то, что именно из-за нее чувства для него оказались под запретом. Но вырвать Крисанию из сердца он все равно не может: обманывая, эгоистично используя, он даже в "Отречении" не может найти в себе силы отпустить ее и прижимает ее к груди с неподдельной болезненной нежностью. Этот пугающий контраст любви и жестокости ее проявления возвращает нас к предельной противоречивости образа - и вопросу цены, уплаченной Рейстлином за божественную власть. Чтобы предать кого-то, кем ты с самого начала лишь манипулировал, достаточно быть просто циничным негодяем. Чтобы предать, бросить в Бездне в полном одиночестве и беспомощности того, кого ты действительно любишь и с кровью отрываешь от сердца, но все равно наблюдаешь за его гибелью, не поддавшись состраданию – для такого надо быть воистину страшным человеком. Что ж, только такой страшный человек и мог дойти до самого конца, полностью сознавая, что делает. Можно ли сопереживать ему, когда воздаяние находит его во "Властелине Ничего"? Казалось бы – нет, но Бирин настолько фантастически делает заключительную сцену, что его Рейстлину веришь каждую секунду: он осознает, раскаивается и так глубоко сожалеет об уплаченной цене, что роковое "Поздно!" для него произносит не насмешливый призрак Такхизис, но голос собственной совести.
Евгений ЕгоровВ противоположность Андрею Бирину, который буквально препарирует душу своего героя, Евгений Егоров представляет нам образ Рейстлина, каким его видят окружающие, и в первую очередь - Карамон и Крисания. Он надменен, амбициозен, полон чувства собственного достоинства – и абсолютно «вещь в себе», человек, замкнувшийся в своем внутреннем мире, в который не допускает никого. Вместе со всеми прочими качествами этот почти физически ощущаемый флер таинственности завершает эталонный романтизированный образ черного мага, который пугает недоброй славой, но в то же время завораживает мрачной эстетикой. Эстетичность – это однозначно про Егорова: на него приятно смотреть, он гибок и подвижен, действительно утончен и производит впечатление человека, который погружен в высокие материи и максимально далек от низменного материального мира. Да, пожалуй, это еще одна отличительная черта Рейстлина Егорова – идеализм. Кошмары, навеянные Такхизс, досаждают чародею, причиняют боль, но не настолько, чтобы сделать противостояние с богиней вопросом жизни или смерти. Речь скорее о принципах и идее: Рейстлин Егорова действительно верит, что, добившись божественной власти, будет способен изменить мир. Крисании предельно легко обмануться, решив, что он стремится открыть Врата в Бездну исключительно ради уничтожения Такхизис, на которое не решаются трусы из конклава. Жесткий, но не жестокий, рациональный, сдерживающий свои эмоции, в чем-то даже аскет – вот портрет человека, которого Крисания увидела в Рейстлине и приняла не просто за союзника, но за единомышленника. Похожую ошибку совершает и Карамон, помнящий Рейстлина и как уязвимого младшего брата, и как надежного боевого товарища. Их беда в том, что они проецируют на чародея свои ожидания – и Рейстлин позволяет им это делать, в то же время не раскрываясь перед ними сам.
Раскрыться, выдать истинные чувства его способна заставить только Такхизис. С ее появлением с Рейстлина буквально слетает вся внешняя рассудительность и суровость, за которыми скрывается тот самый мальчик, навсегда оставшийся на могиле матери (Егоров, кстати, и внешне выглядит очень юным: даже больше, чем в Леге Артис или гастрольной версии, где грим добавлял ему возраста и мрачной суровости). Да, большую часть времени мы видим легенду о чародее, его мифологизированный образ, черную славу, над созданием которой он хорошо поработал, но настоящий Рейстлин у Егорова раскрывается во взаимодействии с богиней, которая становится для него темным ликом материнского архетипа. Выступая против нее, Рейстлин оспаривает власть и авторитет Такхизис, как подросток оспаривает авторитет родителей. Это бунт молодости и амбиций, который еще не знает настоящих разочарований и поражений – и застит глаза, мешая чародею правильно оценить опасность противника. Выходит как в анекдоте «назло маме отморожу уши», только с намного более печальными последствиями. И вот тогда чародей раскрывается в своей растерянности, проваливаясь в кошмары детства и оказываясь игрушкой в руках Такхизис. Спасает его не столько жертва Крисании, сколько беспечность самой богини, которая так не вовремя повернулась спиной к поверженному магу. Но, пусть и поверженная, в глубине души Рейстлина она остается для него авторитетом. Поэтому-то именно ее призрак и является ему во «Властелине Ничего», когда чародей не может до конца осознать и смириться с тем, что оказался недостаточно хорош для создания прекрасного нового мира взамен низвергнутого старого. Отчаянное неверие, лихорадочные попытки сделать хоть что-нибудь – и мольба к Такхизис, наивная надежда, что это всего лишь ее очередной морок и жестокая издевка. И какая разница, что ученик превзошел учителя и черный маг поверг темную богиню, если в конце концов, разрушив весь мир, маленький мальчик вновь оказался на могиле матери, такой же безутешный, беспомощный и одинокий?
КрисанияКрисания
Образ светлой жрицы, чья внутренняя мотивация ранее зависела в первую очередь от исполнительницы, в Перезагрузке получил более ясно очерченную линию становления, позволяющую полнее раскрыть характер, в своей неоднозначности не так уж сильно уступающий главному герою. Сколь юна, наивна и идеалистична Крисания ни была, она самостоятельно принимала решения, без которых финал у истории был бы совсем иной. Как по мне, отказывать Крисании в ответственности за эти решения и делать ее исключительно жертвой интриг Рейстлина несправедливо. Это превратило бы ее в персонаж-функцию, просто приложение к главному герою, несущее единственную идею: «любовь слепа». Идея эта, безусловно, имеет важное место в истории, но через Крисанию раскрываются и другие серьезные темы, среди которых я бы отметила ответственность духовного лидера, тонкую грань между истинными и ложными идеалами, цену гордыни. Так случилось, что в повествовании, сконцентрированном на характере Рейстлина, внимание Крисании уделялось в первую очередь как влюбленной женщине и пресловутому ключу ко Вратам, инструменту и марионетке одновременно. Ее жреческий статус был обозначен весьма условно, и даже в Истаре, выступая против Короля-Жреца, Крисания выглядела скорее юной идеалисткой-одиночкой, действующей на эмоциях. В Перезагрузке этот дисбаланс постарались устранить максимально эффективно. На это работает «Молитва», не просто возвращенная в спектакль, но построенная вокруг Крисании как центральной фигуры в храме, обладающей и авторитетом, и властью. На это работает по-новому выстроенная линия Истара, где «Искушение состраданием» представляется идеологическим спором двух церковных иерархов, и жрица не выглядит ни сломленной, загнанной в угол жертвой, ни мученицей, упивающейся своими страданиями за веру. На это – пожалуй, наиболее заметно – работает перекроенное начало 2 акта, согласно которому именно Крисания рассказывает Рейстлину о Вратах в Замане (и здесь также прекрасно звучит тема ответственности, ведь кровь, пролившаяся при штурме крепости – следствие и ее решения). Ярким штрихом, закольцовывающим два акта, становится «Присяга», в которой Крисания в прямом и переносном смысле разрушает свой прежний храм, возводя на пьедестал Паладайна свое новое божество. Интерес представляет и то, что благодать Посвященной перестала быть абстрактными словами и получила визуализацию: теперь это реальная сила, подобная магии (все по заветам жанра – маги, клирики…). Сила, которой гордая жрица пользуется не только для созидания, как это было с попыткой исцелить Рейстлина (впрочем, совершенной после того, как он согнулся пополам от удара ее же силой), но и для разрушения. Только посмотрите, с какими самозабвенным, жестоким наслаждением жрица уничтожает стены храма в «Присяге». Так ли уж был не прав в «Искушении состраданием» Король-Жрец, говоря, что они с Крисанией похожи? Все это возвращает нас к неоднозначности героини и, в конечном счете, позволяет и сбалансировать разные стороны характера Крисании, и оставить актрисам простор для реализации своего видения.
Елена БахтияроваТак, Елена Бахтиярова показывает свою Крисанию не юной девой, которую ждут первые испытания злом и любовью, но взрослым, зрелым человеком, за спиной которого чувствуется определенная история становления. «Посвященная», «прославленная верою своей» - не просто красивые эпитеты, но отражение ее положения в церковной иерархии, которое досталось ей не за красоту или полезные связи. В этой Крисании чувство собственного достоинства тесно переплетается с жесткостью и даже резкостью человека, привыкшего отстаивать свои взгляды и принципы в открытом противостоянии. «Холодная как сталь», «надменная как трон» - это тоже про нее. Ее гордыня берет свои корни в справедливой гордости за реальное служение храму, а ледяная надменность – в холодной сдержанности, необходимой для поддержания своего авторитета. Эта Крисания, пожалуй, с самого начала в наименьшей степени лишена иллюзий относительно Рейстлина. Знак Паладайна и письмо от чародея она воспринимает не просто как вызов или повод показать себя, но как тяжелое, ответственное и опасное задание, таящее в себе немало подводных камней. Очаровать такую женщину, заранее настроенную скептически (да еще и при том, что ее вера – не идеализм, а осознанно принятая идеология), весьма непросто – и Рейстлин поступает от обратного. Он ведет себя намеренно цинично и даже развязно, и Крисания начинает терять самообладание, злиться и отвечать на вызов. Доспехи из отстраненности и рассудительности не плавятся, но разбиваются с оглушительным грохотом ледохода, и в жрице проявляется неожиданный ураган чувств: порывистость, ожесточенность, даже ярость, отчаянно сдерживаемая, но прорывающаяся непривычными для персонажа гневными или саркастичными интонациями, и желание поставить на место наглеца, которое превращает то самое ответственное и опасное задание в личную игру с огнем. Холодный огонь – этот оксюморон именно про Крисанию Бахтияровой. И этот холодный огонь, подпитываемый долгом служения, снес бы черного мага с его пути и действительно привел бы к Паладайну, словно дикого зверя на цепи, если бы не одно «но»: в самом финале их первой встречи Рейстлин на короткое мгновение физической слабости позволяет циничной маске приоткрыть свою горечь, разрывая сложившийся у жрицы шаблон представления о себе, а потом делает «контрольный выстрел», выбивающий у нее почву из-под ног: целует. И пусть поцелуй этот – магическая печать на челе, пропуск через Рощу Мертвых, он разрушает понятную, естественную границу между ними двумя. «Я дам тебе имя» здесь – не столько реальная колдовская манипуляция Рейстлина, сколько неподдельное смятение Крисании, которая давным-давно отгородилась от мирских страстей – и теперь вот так столкнулась с ними лицом к лицу. В реакции на это нарушение личных границ и неожиданные тактильные контакты мне видится не зарождение романтического интереса, но тень злости Крисании на саму себя, на то, что ее это задевает, выводит из самообладания, превращенного одновременно и в доспехи, и в оружие. Даже Король-Жрец, которому Крисания доверилась как единомышленнику и который предал не ее доверие, но самого Паладайна, всего лишь падает в ее глазах. Как поступать с падшими ей известно – осудить, но помочь раскаяться и вновь обрести чистоту духа. А если падший не желает этого – что ж, «нельзя в веру обратить плетью», Крисания – при всей ярости своего обличения и неподдельном ужасе от глубины падения Короля-Жреца – готова оплакать его душу, искренне, а не напоказ, ведь так ей велит вера, которой она живет. Но вера не может дать ей ответа на вопрос, как относиться к врагу, магу с дурным нравом, черной славой и опасными планами, который оказывается честнее единомышленника и справедливее, благороднее брата по вере.
Не закрывая глаза на его недостатки, она проникается уважением к Рейстлину, перестает смотреть как на однозначного противника и пытается понять, кто он такой на самом деле. В попытках понять это она в каком-то смысле меняется с чародеем местами: теперь уже она выводит его из привычного душевного равновесия, случайно или намеренно задевает самые потаенные струны души, заставляя реагировать, раскрываться. Не такая уж она и кукла в этих отношениях, и «Соблазнение» становится взаимным, полноценным дуэтом, в котором оба героя открываются друг перед другом, и их поцелуй становится абсолютно естественным и логичным окончанием сцены. Увы, Крисания оказывается не готова к тому, что последует за этим. Страшная, безумная, наполненная болью и почти яростью сцена «О любви» наносит по жрице сокрушающий удар: она получает ответы на свои вопросы о том, какие демоны терзают Рейстлина. Любовь, сострадание, желание защитить и праведное негодование ураганом сметают остатки рассудительности. Нежная, чуткая – и одновременно яростная и несгибаемая, такой предстает перед нами Крисания, окончательно сбрасывая все маски в «Присяге». Невероятное сочетание этих качеств, воплощающихся в героине Бахтияровой, дополняется тем, как прочувствованно она исполняет «Жертву». Обычно эта сцена выглядит затянутой и редко несет дополнительное развитие: слишком большой концентрации и продуманности требует настоящее драматическое решение этого момента, который чаще всего оказывается функционально-декоративным – героиня в лучших традициях возвышенных баллад оплакивает героя. Долго оплакивает. И так старательно эстетично, что оплакивание героя переходит в красивую демонстрацию героини. Бахтиярова же еще на предпоказах блестяще продемонстрировала, что может не только удерживать внимание зала всю эту длинную арию, но и наполнить смыслом каждое ее слово, прожить каждую реплику. Для меня это исполнение «Жертвы» - единственное, в котором я вижу, как Крисания приходит к своей жертве как к акту уже не жреческому, а почти божественному, проходит собственное последнее испытание и оказывается способной на то высшее сострадание и любовь, которых не могла ожидать даже Такхизис и которое творит настоящее чудо, возвращая Рейстлина к жизни. Но гордыня, увы, действительно губит ее: незаметно выложив благими намерениями и уверенностью в собственных нравственных ориентирах дорогу в Бездну, она и фигурально, и фактически возводит на пьедестал новое божество вместо низвергнутых старых – и даже в последние мгновения не позволяет Крисании признать, как могла череда ее таких правильных решений привести к столь плачевному итогу: слепая и оставленная умирать в Бездне, она парадоксальным образом не выглядит жалкой и сломленной.
Елена МининаВ совершенном ином свете представляет свою героиню Елена Минина. Ее Крисания с самого начала демонстрирует открытость, свойственную молодости. Она – воплощение таланта, а не опыта, еще не ограненный алмаз. Красивая, из хорошей семьи, неглупая, смелая и по-юношески ревностная в своей вере, она действительно многого добилась. Но, имея силы и страсть к преодолению вызовов, она еще по-настоящему не сталкивалась со всей жестокой неоднозначностью мира. Против своих противников она выходит, что называется, с открытым забралом и едва ли не под звуки фанфаров. Самоуверенно? Да. Оправданно? Сложный вопрос: имея все предпосылки для того, чтобы остановить Рейстлина, эта Крисания с самого начала относится к этому с недостаточной... не серьезностью даже, а осторожностью. Манипулировать такой гордячкой, пусть и действующей из лучших побуждений, действительно просто: яснее ясного, за какие ниточки нужно дергать кукловоду, ведь все ее эмоции – на лице, даже если она пытается выглядеть сдержаннее, опытнее, старше. Впервые встречаясь с чародеем, эта Крисания исполнена своего предназначения и статуса божьей посланницы, она проповедует и не сомневается в силе своей проповеди, а когда Рейстлин перехватывает инициативу разговора-дуэли – терпения ее надолго не хватает, и она с определенным удовольствием ставит его на место – чтобы тут же испугаться за него. Эмоциональная и импульсивная, эта Крисания может позволить себе такие штучки – похожим образом она закатывает глаза в кабаке Тики Маджере, надменно отчитывает пьяного Карамона, ехидно отвечает на приветствие Рейстлина в Истаре, а потом с искренним негодованием поражается его маскараду (скорее, самому факту, и лишь затем – успешности обмана). И она даже может храбро обличать Короля-Жрецы, искренне, до глубины души пораженная его жестокостью, но настоящей жесткости и твердости, готовности – скажем так – не к рыцарскому турниру, а к настоящей битве в ней нет. Она – прекраснодушная и искренняя дева, еще не встречавшаяся со злом. Заключение в темницу уже вышибает у нее землю из-под ног, и в «Искушении состраданием» они с Королем-Жрецом выглядят не равными, а олицетворением противостояния «система vs человек», и оттого рефрен о их схожести несколько теряет актуальность.
Но искушение состраданием – это абсолютно про Крисанию Мининой. Свои ошибки она совершает, забывая подумать о последствиях благих побуждений – ведь эти побуждения благи, что еще нужно? Раздавленная горем после гибели Истара, она практически ни секунды не сомневается, принимая руку Рейстлина – ведь это он спас ее от Короля-Жреца и вывел из города, ведь это он с самого начала предупреждал ее об опасности, таящейся за белыми стенами и одеждами. Поэтому к моменту «Детства чародея» Крисания Мининой уже расположена к Рейстлину, уже проецирует на него собственный идеализм и неспособность мириться с несправедливостью. Ее реакция на кровавый штурм Замана – в первую очередь неподдельные слезы скорби о погибших, а не осознанный гнев на то, что ее откровение использовали подобным образом. Для этого Крисания Мининой уже слишком очарована прямо-таки байронической фигурой чародея, воспринимаемого ей как непонятого борца с истинным злом, и все дальнейшее, играя на ее сострадании, влюбленности и честолюбии, лишь укрепляет ее в этой вере. В своей очарованности и гордыне она с прежней опрометчивость трактует «знак Паладайна»: теперь свое призвание в борьбе с злом и тьмой она видит в том, чтобы помочь Рейстлину открыть Врата и низвергнуть Такхизис. Но, несмотря на суровость этого решения и всех событий, приведших к ней, «Присяга» Мининой исполнена не воинственного, а очень лиричного настроения: она продолжает не жестокую, бьющую по нервам сцену «О любви», а романтическое «Соблазнение». Слова «мотылек к огоньку, ключик к замку» из «Испытания огнем» как никогда справедливы именно в отношении этой героини. Как, впрочем, и «наивное дитя на поводу у зла». Можно спорить, такое ли уж зло являл собой Рейстлин, но Крисания Мининой – действительно дева-дитя в плане своей неискушенности и искренности. И пусть в Бездну ее привел не только юношеский идеализм, но и вполне недетская гордыня – в «Бессмысленно, как всякая жестокость» ее жалеешь, как ребенка.
Карамон МаджереКарамон Маджере
Перезагрузка стала знаменательным событием для этого персонажа, который наконец-то перестал быть откровенной сюжетной функцией и вышел из тени своего брата. Благодаря изменениям в либретто, повлекшим за собой смещение акцентов в уже известных сценах, у Карамона появилась собственная линия, связная и последовательно раскрывающая его характер, а также отражающая реальную значимость героя в развитии сюжета. Теперь участие «верного меча» в эпопее по открытию Врат – не бесконечно хитрая манипуляция чародея, но решение самого Карамона, который попросту ставит Рейстлина перед этим фактом, когда, вспомнив имя Крисании и самовольно последовав за ней через Рощу мертвых, появляется в Истаре, чтобы предупредить брата о сговоре магов и жрецов. Кто знает, как обернулось бы дело, если бы не появление и арест Карамона? Ведь именно он послужил катализатором для обострения конфликта и ускорения развития событий, приведших к разрушению города и истарских Врат, а затем – и к кровавой бойне в Замане. Этот акцент вместе с «Клинком» вновь отсылает нас к теме ответственности за последствия своих решений и таким образом возвышает Карамона до уровня полноценного героя, а не комического вспомогательного персонажа, используемого как сюжетная подпорка. В Перезагрузке Карамон наконец-то тоже проходит свое последнее испытание и делает выбор, раньше остававшийся за скобками истории в «альтернативном финале»: ему приходится прочертить границу между братской любовью и товарищеской верностью с одной стороны, а с другой – собственными принципами и жизненными ценностями. Тоже своего рода испытание любовью и состраданием, но со своими подводными камнями. Долгое время ничто не могло заставить Карамона разлюбить брата и потерять веру в лучшее в нем, забыть дни беззаботного детства и боевого товарищества, но решение покинуть Рейстлина после жуткого завершения «О любви» - это следствие не сиюминутной эгоистичной обиды, а финальная точка долгого пути. Карамон больше не может закрывать глаза и потакать тем решениям брата, которые считает неправильными, бесчестными и губительными как для окружающих, так и для него самого. Этот вопрос звучит еще в «Ссоре братьев», когда Карамон, хоть и задается вопросом необходимости спуска в Бездну, но без сомнений говорит «мы», давая понять, что не разделяет себя и брата и готов последовать за ним хоть в преисподнюю. Но только во взаимодействии «Клинка» и связки «О любви» с «Колыбельной» вопрос получает ответ, а Карамон находит в себе силы избежать ошибки, которая чуть позже погубит Крисанию.
Говоря об образе Карамона в Перезагрузке, чрезвычайно сложно отделить рисунок роли, предписанный обновленными либретто и режиссурой, от ее видения единственным исполнителем роли – Ростиславом Колпаковым. Это фантастически редкий случай полной гармонии образа и артиста, которая создает на сцене совершенно нового и абсолютно живого человека – Карамона Маджере. Это действительно красавец и герой: ему легко даются и сражение, и мирная жизнь, и совершенно не показное благородство, и умение знатно побалагурить после бочонка-другого выпивки. Как же не понять Рейстлина, испытывающего одновременно восхищение и зависть к такому брату? Впрочем, что о Рейстлине? В этих отношениях он уже не однозначный лидер, манипулирующий, а то и вовсе шпыняющий наивного и недалекого брата так, как велит ему плохое настроение или хитрый план. С таким близнецом даже Рейстлину приходится считаться: глубочайшая, искренняя привязанность к брату и боевому товарищу не превращает этого Карамона в послушного миньона. Он лоялен, но имеет собственное мнение: в «Ссоре братьев» Карамон Колпакова держится с мягкой уверенностью, сочетая беспокойство за брата с тактичностью. Во всем этом угадывается тот факт, что Карамон Рейстлина действительно очень хорошо знает – не транслируемый вовне образ зловещего черно мага, а настоящего человека, с детства сталкивающегося с несправедливостью и при всем этом все-таки сохраняющего человечность, которую Карамон безошибочно различает – и верит в нее, даже попав в переплет в Истаре.
Очень важная деталь: герой Колпакова начисто лишен эгоцентричности. Получив от брата прощальное письмо, он напивается не из чувства собственной ненужности, но из гнетущей тревоги: он знает, что Рейстлин начал опасную игру – и не оставил брату шанса прикрыть ему спину. Явление Крисании в кабак семьи Маджере помогает раскрыть эту линию: хотя идею проводить жрицу сквозь Рощу мертвых по-прежнему подает раздосадованная Тика, само решение принимает Карамон. Не потому, что так сказала жена. Не потому, что «он рыцарь» и красавице-жрице нужна охрана. Не потому, что это хитроумным образом спланировал Рейстлин. Мотивация Карамона наконец-то говорит о нем самом: письмо чародея для него – не предательство братства, но серьезная тревога, которую воин и топит в вине. Но он быстро трезвеет, когда слышит имя Крисании, уже звучавшее из уст Рейстлина. Не Карамон становится ее проводником, но сама жрица, не зная того, ведет его за собой в Истар, вселяя еще большее беспокойство за судьбу брата посещением Конклава магов, которым воин никогда не доверял (что наглядно демонстрирует его подозрительность в отношении Даламара). Карамон стремится в Истар, чтобы предупредить о сговоре магов и жрецов – и невольно становится его частью, своим появлением и арестом порушив все планы брата. Но именно благодаря этому сюжетному повороту по-настоящему раскрывается пресловутый «союз бойца и мага, брата с братом». Карамон, даже после пыток защищающий имя брата и верящий, что тот придет на помощь, теперь не выглядит наивным идеалистом, живущим прошлым: еще до «О братстве» мы видим этому подтверждение – реакцию Рейстлина на арест, которую нельзя списать исключительно на опасение за собственные планы. Оба брата знают друг друга практически как облупленных, и вот Рейстлин является на помощь Карамону сразу после слов «Я знаю, он уже спешит ко мне», которые теперь действительно означают уверенность, а не последнюю хрупкую надежду. Такое смещение акцентов позволяет в итоге говорить не просто о внешней - и бесспорной - привлекательности образа, но о внутреннем наполнении, осмысленности и прочувствованности. В лице Карамона Колпакова обретает достойное воплощение драматичная линия кровного и боевого братства, тема воинской чести, а самое главное - преданности близким и преданности своим принципам, вступающими в жестокое противоречие, обострение которого мы наблюдаем во втором акте. Среди ослепленных гордыней чародеев, жрецов и богов простой рубака оказывается белой вороной, не способной закрыть глаза на жестокость и несправедливость ради какой бы то ни было высшей цели. Он неидеальный, живой человек со своими чувствами и терзаниями, у него простые ценности (любящая семья и мир в доме), но именно это позволяет Карамону сохранить человечность, а вместе с ней - и свой мир. Несмотря на тяжелое прощание с братом, Карамон оказывается единственным, чью картину мира и личность последнее испытание не сумело разрушить, только закалить. И здесь больше не возникает сомнений в возможности пресловутого альтернативного финала: вернись этот Карамон в разрушенную катаклизмом Утеху и узнай о гибели Тики, он действительно сумеет вернуться к открывшимся Вратам и остановить брата.
ТакхизисТакхизис
Так выглядит трио главных героев, окончательно сформировавшееся именно в Перезагрузке. Другие персонажи, несмотря на колоритность образов и отличные актерские работы, на самом деле выступают не сами по себе, а как отражения тех или иных действий героев, и даже сама Такхизис несколько отступает на задний план: хотя ее незримое присутствие и ощущается весь спектакль, ведь именно темная богиня и является инициирующей фигурой для всех трех героев, архетипным проводником того самого последнего испытания, Такхизис больше не довлеет так однозначно над образами близнецов Маджере и Крисании. Но, разумеется, нельзя сказать, что больше не привлекает внимание.
Один из несчетных ликов этой Изиды воплощает Дарья Бурлюкало - невероятно прекрасная женщина, просто созданная для роли Такхизис. Сложно представить, как в одном человеке может соединиться все это – красота, грация, отточенная пластика каждого жеста, богатство мимики, глубокий голос и нюансы интонирования. Настолько прекрасной, соблазнительной и опасной может быть только настоящая хтоническая богиня, и Дарье удается создать этот сильный, нечеловеческий образ. В новой постановке, пожалуй, он обогатился новыми гранями: стал более жестоким и даже жутким, не теряя в то же время своей обольстительности и обманчивой хрупкости, но частично уступая ипостась мудрой матери Розамун, а извечной силы, принципа мироздания - Смерти, властной даже над божествами. Но, право слово, имеют ли такие мелочи значение, когда на сцену из тьмы Бездны беспечной походкой выходит воплощенный соблазн, который "чарует как взгляд змеи, пьянит как последний вдох"?
Совсем другой лик представляет Вера Зудина. Визуально яркий, вызывающий образ неожиданно удачно оттенил привычную манеру игры Веры, казавшуюся раньше несколько сдержанной для образа хтоничной богии. Лишенная манерности, суровая и жестокая, но при этом не изощренно-садистичная, эта Такхизис кажется чем-то успокаивающе незыблемым и вечным в огненной круговерти Бездны. Она может быть обольстительной и пугающей, ядовито саркастичной и ласковой, но все это удивительно сбалансировано с чувством божественной уверенности в себе, не требующей производить на кого-либо впечатление. Она - есть, и этим все сказано. Совершенно не ожидала, что именно в Перезагрузке, где образ Такхизис как Изиды, "великой матери" несколько развенчан (вернее, распределен между несколькими персонажами-аватарами), увижу в Вере те грани характера, которые когда-то давно впечатлили меня в образе, созданном Хелависой 10 лет назад.
At last but not at leastAt last but not at least хочется уделить внимание и некоторым другим артистам.
Федор Воскресенский с каждым спектаклем находит все более пугающие грани в образе Короля-Жреца, хотя, казалось бы, от него и так пробирает дрожь. Сильно - и страшно от того, сколь сильно истинное лицо человека может отличаться от его образа доброго пастыря.
Сергей Смолин - неизменно прекрасный Даламар. Это тот случай, когда артист полностью делает довольно маленькую роль, наполняя ее особенной пластикой и интонациями, наполняя внутренним содержанием, создавая мотивацию и историю достаточно второстепенного персонажа. Хтоничное обаяние трикстера как натянутый нерв блюза - разве можно остаться равнодушным?
Александра Штолина - отличный Суккуб, но я совершенно влюблена в другую ее героиню - Тику Маджере, настолько точно она попадает в мое представление о героине и ее роли в сюжете. Если Суккуб зеркалит страхи и слабости Рейстлина, то Тика отражает и усиливает сильные стороны Карамона: благородство, честность, готовность взять на себя ответственность и прийти на помощь, а главное - понять. Муж и жена здесь действительно одна сатана: они так здорово дополняют друг друга, что даже за одну-единственную общую сцену успевают прожить совместную историю.
28.09.2018 — КЦ Москвич, Москва
В мае я так и не написала отзыв на официальную премьеру перезагрузки «Последнего Испытания», хотя намеревалась это сделать, когда тезисно записывала впечатления от предпоказов. Они были неоднозначные, но объективно нужно было дать спектаклю обкататься. Просто обкатка заняла чуть больше времени, чем ожидалось: в мае Перезагрузка еще не сложилась в цельное произведение. Тем не менее, кредит доверия режиссеру и его команде сохранялся: по опыту гастрольной версии можно было быть уверенным, что спектакль будет постоянно дорабатываться, приобретая более совершенную форму. Собственно, это одна из важнейших причин, почему я столько раз была на "Последнем Испытании": спектакль постоянно меняется. Можно пересмотреть все составы, и даже дримкаст набьет оскомину, но метаморфозы самого спектакля всегда представляют интерес. Поэтому, подумав, я все же взяла билеты на 28 сентября — на Егорова и Минину (новый состав здорово освежает взгляд на спектакль), а в последний момент — еще и на премьеру Бурлюкало 23 сентября, когда оказалось, что в этот день я буду в Санкт-Петербурге.
Обычно я не люблю ходить с разницей в несколько дней на один и тот же спектакль, потому что эмоционально довольно быстро пресыщаюсь, и это смазывает впечатления. Но здесь "все знаки на небе сошлись": два разных и по-своему сильных состава — и наглядное подтверждение того, как спектакль дорабатывается и складывается непосредственно на глазах. Серьезно, это надо видеть: это небо и земля относительно весны, и даже за неполную неделю между петербуржскими и московскими показами постановка выросла на целую голову. Если 23го я была просто довольна заметным прогрессом, то 28го Перезагрузка наконец-то сложилась для меня полностью: цельное произведение искусства, отличная работа режиссера и всей команды, и даже технические параметры зала сработали на общее дело (например, в ДК им. Горького декорации на сцене не до конца помещались, но в КЦ Москвич размеры и сцены, и зала, имхо, были практически идеальны, как и экран для проекций, на должном же уровне были и свет и звук). Собственно, по этой причине я не вижу смысла разделять отзыв на два отдельных поста: про постановку надо писать в ее +/- итоговом виде, да и разные трактовки персонажей будет интересно сопоставить.
Последнее Испытание 3.0: Перезагрузка
Перед командой постановщиков стояла очень нетривиальная задача: в прежнем формате "народного проекта" (читай - без инвесторов) вывести спектакль на качественно иной уровень (режиссура, оформление, постоянная профессиональная труппа и пр.), а также совладать с некоторыми сюжетными недостатки исходного материала, который создавался в первую очередь как аудио-спектакль и требовал определенных доработок. Мало просто поставить «Последнее Испытание» на сцене - этот этап был пройден еще во времена Леге Артис. Нужно собрать практически заново последовательное и самодостаточное повествование, которое будет понятно стороннему зрителю, на привлечение которого рассчитан проект - ведь без расширения аудитории он не сможет выйти на новые горизонты, которых определенно заслуживает. Не забудем, разумеется, и о непростом бэкграунде в плане ожиданий уже сложившейся постоянной аудитории. Предшествующие инкарнации мюзикла оказались неоднозначным подспорьем в решении поставленной задачи. Готовых решений они предоставить не могли, зато сформировали у значительной части поклонников те или иные предпочтения, проецируемые на грядущую постановку.
Тем не менее, сейчас можно смело сказать, что задача эта была решена максимально эффективно.
читать дальшеВ первую очередь хочется отметить по-настоящему титаническую работу, которая была проделана с либретто и сюжетной композицией спектакля. Если раньше в эпизодах обеих театральных постановок частенько возникал информационный вакуум, требующий принять на веру или домыслить какие-то детали (в первую очередь это касалось сюжетной арки Истара, несколько выпадавшей из основного повествования, и перехода к Заману, но по мелочи вопросы возникали и к логике поступков разных персонажей), то в Перезагрузке по максимуму выстроены причинно-следственные связи и отлично сбалансирован темп повествования.
Достигается этот результат как перетасовкой уже знакомых музыкальных номеров (например, в действие вернулись "Молитва", "Кабак" и "Легенда о вратах", отсутствующие в гастрольной версии, сохранилось "Искушение состраданием", которого не было у Леге Артис, "Детство чародея" переместилось в начало 2 акта, а "Победу" заменил "Клинок" из альтернативного финала с обновленным текстом), так и введением новых (в первую очередь речь о "Колыбельной матери", звучащей в начале 1 акта и повторяющейся репризой в фантастическом трио в Бездне). Не обошлось без новых монологов и диалогов - текстовых связок, опробованных еще в гастрольной версии. Но в их отношении Перезагрузка пошла дальше: те речи, которые еще недавно проговаривались в традициях драматического театра (стоит отметить, что автор либретто - Елена Ханпира - владеет словом на достаточном уровне, чтобы соответствовать такой заявке - новые тексты функциональны, красивы и лишены чрезмерного пафоса, который мог бы погубить их), были положены на музыку (собственно, помимо текстовых, в Перезагрузке появились и новые музыкальные связки). Благодаря этому более цельным становится не только повествование, но и музыкальное полотно спектакля. (Хочется надеяться, что однажды "Последнее Испытание" сможет позволить себе выступление под живой оркестр, и тогда некоторые сохраняющиеся шероховатости и резковатые переходы будут окончательно устранены, музыка зазвучит в лучшем качестве, чем существующий минус, а в начале актов - позволю себе помечтать - появятся традиционные для мюзиклов интро, подготавливающие зрителя к началу театрального действа.)
Доработка либретто тесно связана с решением еще одного важного вопроса. Учитывая опыт предыдущих постановок, очень разных по стилистике, атмосфере и драматическому напряжению, нужно было найти и соблюсти баланс между определенной сказочностью, к которой обязывает жанр "фэнтези", и эффектностью шоу, которую среднестатистический зритель ассоциирует с жанром "мюзикл", (с одной стороны) и серьезным содержанием либретто, представляющим широкий простор для работы над идейно-символьным пластом спектакля и неоднозначными драматичными образами героев (с другой стороны). В этом балансе проявляется одновременно и принципиальная самобытность Перезагрузки, и ее преемственность не только к гастрольной версии, поставленной тем же режиссером, но и к сценическому первопроходцу - постановке Леге Артис. Хотя из 2.0 в новую версию перешли некоторые сценические решения (например, обновленный, но узнаваемый дуэт "О любви" или кошмары Рейстлина в Бездне) и хореографический стиль (впрочем, для 3.0 все было значительно переработано), очень многое отсылает нас и к 1.0 - не очевидной калькой, но чем-то на уровне концепта: что-то в световой партитуре (она еще не до конца отлажена, но доминирующими оттенками вызывает именно такие ассоциации), визуальных образах (пожалуй, это заметнее всего в обновленной мантии Рейстлина и платье Крисании, но суровый, мрачный аскетизм гастрольной версии, сохранив свой дух скорее в зловещих силуэтах декораций и тревожных видео-проекциях, в целом уступил место более ярким и масштабным решениям сцен, которые по букве все же ближе к Леге Артис) и даже рисунке мизансцен (например, "Изида под покрывалом", содержательно раскрывая концепт потаенных кошмаров, пришедший из гастрольной версии с ее откровенной визуализацией внутренних демонов чародея по решению сценического пространства намного ближе этой же сцене, но в версии Леге Артис). При этом, подобные не всегда очевидные аллюзии не являются калькой и вместе создают не кадавра из предшествующих постановок, а концептуально цельный спектакль со своим узнаваемым стилем и оригинальными находками.
Этот стиль во многом завязан на баланс между философской притчей и красивой легендой, между психологической драмой и приключенческой сказкой, который обеспечивается продуманной режиссурой. Режиссер в Перезагрузке не просто визуализирует на сцене некоторую последовательность событий (фабулу, фактическую сторону повествования), но создает костяк, основные опорные точки для построения актерами своих образов, а главное - проявления их внутреннего развития вовне. Это сделано ровно в той мере, чтобы вне зависимости от каста донести до зрителя основные концептуальные акценты и идеи постановки, а также дать необходимую поддержку актерам в выстраивании рисунка роли, но при этом оставить исполнителям и зрителям достаточно пространства для маневров восприятия и творческого осмысления происходящего на сцене.
Что касается идейной составляющей, то она не претерпевает в Перезагрузке существенных изменений - как, собственно, не претерпевала относительно оригинальной аудиозаписи ни у Леге Артис, ни в гастрольной версии. Это все та же, основанная на вечных темах любви и власти, история о чрезмерных амбициях и самообмане, потаенных страхах, губящих созидательные порывы, и, в конечном счете, ответственности за мир, который мы создаем своими поступками. Меняются лишь акценты, расставляемые режиссером и актерами. В этом плане Перезагрузка снова творчески переосмысливает наследие своих предшественниц и открывает новые грани знакомых характеров: обостряет конфликт любви и страха перед ней у Рейстлина, делает акцент на роли Крисании в происходящем и лежащей на ней ответственности, а уход Карамона превращает в горькое и неизбежное следствие нарастающего противоречия между принципами братьев, а не сиюминутной обиды. Пожалуй, новый акцент делается и на сути самого названия "Последнее Испытание": его отголоски звучат и в "Искушении состраданием", и во "Властелине Ничего", но именно решение заключительных сцен спектакля - то, как во время "Бессмысленно, как всякая жестокость" Рейстлин смотрит с башни своей божественной гордыни на Крисанию - неожиданно ясно дает понять, в какой момент для новоявленного бога все стало окончательно поздно.
Таким образом, на расстановку акцентов работает не только доработанное либретто, но и визуальное решение спектакля и сценография в целом. Хотя строение декораций с некоторых ракурсов частично ограничивает обзор (от этого, к сожалению, полностью избавиться не получится), их передвижение по сцене (а также передвижение героев по самим декорациям) приобрело необходимую отлаженность, которая позволяет наслаждаться их трансформацией, подчеркивающей динамику событий и создающей необходимую атмосферу конкретных локаций, будь то величественные своды храмов, зловещие башни магов, давящие со всех сторон клетки темниц, крепостные стены Замана, силуэт Врат Бездны - или же трон Такхизис, пугающий пьедестал хтонического божества в клубящейся тьме и всполохах подземного огня. Полностью и весьма органично вписались в картину спектакля видео-проекции, и теперь, с чуть измененной мизансценой и Рейстлином, остающимся на вершине и лишь затем спускающимся к драконьим вратам, к разрушенному пьедесталу, к ногам им же самим свергнутой богини, явление призрака Такхизис во "Властелине Ничего" становится эффектнейшим заключительным аккордом и фантастическим пиршеством для всех органов чувств, после которого единственно верным завершением спектакля остается резкое падение тьмы на сцену с последним прозвучавшим "Поздно!". Нельзя, разумеется, не отметить и другие режиссерские находки - быть может, менее масштабные и впечатляющие, но оригинальные, точные и, пожалуй, даже остроумные - это касается и эпизодов с бочкой в "Кабаке", неизменно срывающих овации зала, и смелого эксперимента с двумя Даламарами на московских показах (не знаю, была ли это разовая акция, но мне она пришлась по душе: двойственность и интриганство на грани с безумием; разве что зеркальные, но все же не до конца костюмы несколько смазывают впечатление), и многое другое. Заключительные штрихи в создаваемую атмосферу вносит хореография: в Перезагрузке количество танцевальных номеров сбалансировано, они служат не визуальным дублем уже озвученного в песнях или монологах, а необходимым смысловым и эмоциональным акцентом, вместе с музыкой усиливающим нерв драматического момента, и потому органично вплетены в повествование (например, символическая иллюстрация речей Рейстлина во "Встрече у летописца", очарование Крисании в "Я дам тебе имя", бесплодные попытки чародея "взять верную ноту, исправить ошибку" во "Властелине Ничего" и пр.).
Именно совокупность всего вышеперечисленного дает мощный эффект эстетического и эмоционального катарсиса, который отличает не просто хороший исходный материал, но действительно качественную театральную постановку, гармонично соединившую в себе то, чем может и должен брать за живое мюзикл. Разумеется, это не означает, что совершенство достигнуто и на этом можно успокоиться. Есть еще шероховатости, которые с каждым показом будут устраняться, актеры лучше освоятся в материале (как музыкальном, так и драматическом), спектакль получит необходимую огранку и со временем предстанет в еще лучшем виде. Тем не менее, уже сейчас на смену желанию придраться к чему-либо приходит желание сходить на спектакль еще раз и привести с собой новых зрителей, перед которыми точно не будет стыдно за свою рекомендацию.
А что касается замечаний, то за исключением пожелания удачно выбирать площадки по техническим параметрам (но это команда мюзикла точно знает и без меня) оно у меня только одно.
Может быть, стоит оставить Карамона на сцене в финале 1 акта? Когда его уносят после боя, неочевидно, что после гибели Истара он спасся вместе с Рейстлином и Крисанией. Возможно, это воспринималось бы иначе с каким-нибудь пояснением в начале следующего действия, но такового нет: зритель просто оказывается перед фактом того, что Рейстлин как-то разыскивает брата, когда ему потребовался полководец, а сам Карамон предъявляет ему претензии за организацию гладиаторского боя, но не за оставление на произвол судьбы в гибнущем Истаре.
Это действительно единственный вопрос, который возникает у меня к сложившейся постановке. Если на него найдется ответ, то на место встанут последние кусочки красивейшей и монументальной мозаики Перезагрузки.
Составы:
Рейстлин — Андрей Бирин (23.09), Евгений Егоров (28.09)
Крисания — Елена Бахтиярова (23.09), Елена Минина (28.09)
Карамон — Ростислав Колпаков
Такхизис — Дарья Бурлюкало (23.09, премьера), Вера Зудина (28.09)
Король-Жрец — Федор Воскресенский
Тика/Суккуб — Александра Штолина
Пар-Салиан — Денис Давыдов
Даламар — Сергей Смолин (23.09, 28.09), Александр Казьмин (28.09)
Дух матери — Елена Ханпира
Разумеется, отзыв на постановку был бы не полным без освещения задействованных составов и взгляда на разные трактовки образов. Обычно я не сторонница подхода, так или иначе сравнивающего в рамках одного отзыва разных исполнителей, так как это неизменно вызывает горячие и мало объективные споры, но сейчас хочется зафиксировать свои мысли касательно того, как на характер персонажа влияет не только исполнение разных артистов, но и нюансы конкретной постановки.
Рейстлин МаджереРейстлин Маджере
Перезагрузка по-новому расставляет акценты в образе Рейстлина Маджере, делая более понятной для зрителя подоплеку его поступков. Одно дело – теоретически знать, совсем другое – видеть, каким ударом для него стала гибель матери, до сих пор являющаяся в кошмарах – и каким образом это использовала против чародея Такхизис. Истар, наконец-то, становится отправной точкой в раскрытии характера не только Крисании и Короля-Жреца, но и самого Рейстлина. Теперь мы точно знаем, что случившееся там разрушило планы мага не меньше, чем планы Короля-Жреца. В момент ареста Карамона тщательно продуманная интрига оборачивается вынужденной импровизацией, в ходе которой Рейстлин постепенно выходит за рамки маски, демонстрируемой Крисании. Проявляется его искреннее отношение и к Истару с его фанатиками, и к ослепленной сиянием белых жреческих одежд Крисании, и к брату… Крушение планов, разочарование, безысходность – ведь Рейстлин еще не знает, что где-то остались еще одни Врата – выводят в начале второго акта на передний план не хладнокровного манипулятора, втирающегося в доверие к жрице с помощью печальной истории о тяжелом детстве, а неподдельно отчаявшегося человека, ненавидящего собственное бессилие – и вспоминающего о корнях этой ненависти. Именно откровенность Рейстлина в «Детстве чародея», его неподдельная боль вызывают у Крисании сочувствие ему и тому, что она принимает за благородную цель – и потому она рассказывает о Вратах в Замане. Но, хотя уверенность, целеустремленность и собранность возвращаются к чародею, далее мы видим, что обстоятельства не позволяют ему вернуться к прежнему хладнокровию. Мощнейшая в драматическом плане сцена «О любви» почти выжигает Рейстлина изнутри. Однако это далеко не последнее испытание на его пути – за Вратами его ждет Бездна со всеми наваждениями, страхами и подозрениями, которые когда-либо жили в душе чародея. Зарождающаяся любовь к Крисании и страх перед Такхизис, сливающиеся в единый образ «Изиды под покрывалом». Противоречивые чувства к брату, замешанные на зависти и привязанности. Подозрительность к собственному ученику и всем магам вместе взятым. Боязнь насмешек, беззащитность перед толпой. И, наконец, самый главный кошмар: смерть матери. Режиссер буквально вытаскивает Рейстлина из его «раковины» отшельника-манипулятора, сталкивая со всеми возможными триггерами и заставляя реагировать на окружение, чтобы открыться перед зрителем. Эта встряска не заканчивается с победой над Такхизис: чародею предстоит тяжелый выбор, решающий его судьбу – и осознание его последствий, и потому эмоциональное напряжение, требующее полной самоотдачи от артиста, длится до самого конца. Все вместе это дает просто потрясающий простор для актерской работы, тем более, что образ решается не просто разными исполнителями, но и в принципиально разных ключах.
Андрей БиринАндрей Бирин создал очень сложный и многогранный образ по-настоящему противоречивого героя, разительно отличающийся от всех предыдущих исполнений. В его герое совершенно нет декоративных элементов, он намеренно не делает его по-простому приятным, привлекательным, интригующим. Это тяжелая походка, ядовитый сарказм в голосе и мимике, вызов в каждом действии, слове, взгляде. Мы видим героя словно его же – проклятыми – глазами, и он предстает перед нами абсолютно без прикрас. Он не соответствует ничьим представлениям о том, каким должен быть черный маг Рейстлин Маджере, и почти бравирует этим. Он очень своеобразен, насмешлив, резок почти до грубости, неожиданно тактилен и непривычно экспрессивен, что особенно рвет сложившиеся шаблоны. Казалось бы, это меньше всего должно вызывать расположение к герою. Но, если задуматься, расположение он и не стремится вызвать, и это полностью соответствует его дурной славе даже среди других черных магов. Природа опасений конклава предельно ясна: за хитростью, непредсказуемостью и дурным нравом Рейстлина, помимо прочего, чувствуется огромный бэкграунд жизненного опыта. Ему не нужно казаться величайшим черным магом, он просто им является. Осознание этого приходит внезапно, когда чародей появляется за спиной Короля-Жреца во время последней мессы: Рейстлин еще ничего не сказал и не сделал, но его черная фигура внушает трепет с оттенком ужаса. Радоваться спасению Крисании в этот момент очень сложно: столь явственно ощущение угрозы и всепоглощающей тьмы от ее спасителя. Вот так, без красивых жестов или высокопарных слов, неожиданно проявляется странная, парадоксальная харизма Рейстлина в исполнении Андрея Бирина – харизма взрослого, очень много повидавшего в жизни человека, который лишился всех иллюзий и пропитался горьким, ядовитым разочарованием, скрытым за едким сарказмом. Его борьба с Такхизис имеет фаталистический характер: здесь действительно либо он, либо она, и в этой схватке божественная власть – лишь средство, а не цель чрезмерно амбициозного и хитрого чародея. Слишком глубоко его травмировала гибель матери, слишком сильно впились в его душу когти Темной госпожи, чтобы можно было вылечить все застаревшие раны.
Этот Рейстлин достиг своего предела, и его экспрессивность оказывается проявлением болезненной откровенности и обнажившихся нервов. Любовь и смерть для него с детства переплелись настолько тесно, что иначе он себе не может представить мир – и потому он одновременно и жесток, и нежен – что с братом, что с возлюбленной. О, пожалуй, это первый Рейстлин, в котором брат-близнец вызывает такой сильный эмоциональный отклик – здесь и привязанность, и усталость от опеки и напоминания о собственной уязвимости, и зависть, и восхищение, и страх… Чего здесь нет – так это ненависти или равнодушия. По тому, как Рейстлин реагирует на новость об аресте Карамона в Истаре, вытаскивает его из темницы, а затем следит за поединком на арене, становится ясно, что дело здесь отнюдь не только в угрозе планам чародея, иначе бы реакция не была такой бурной – скорее, Рейстлин, не испытывающий иллюзий в отношении методов дознания и справедливости Короля-Жреца, в глубине души по-настоящему боится за брата – и, исходя ядом презрительных слов, спасает именно его, а не «верный меч». Что касается Крисании, то в нее Рейстлин Бирина действительно влюбляется… да нет, пожалуй, даже так: Крисанию он действительно полюбил. Не очаровался, не прельстился тем, какой Крисания хочется казаться или какой он сам хочет ее видеть. Привязался, проникся симпатией и сочувствием, видя не только ее красоту, но и изъяны, даже понимая, что она пала жертвой его манипуляций – и сам оказался соблазнен ее интересом и участием. О, с каким болезненным наслаждением герой Бирина реагирует на слова Крисании в «Соблазнении»! Он понимает всю бесперспективность, даже губительность этой любви – и потому «О любви», прерывающее поцелуй (такое естественное в своей выстраданной откровенности проявление чувства) у Бирина звучит особенно на разрыв. Он помнит, что «любовь – это смерть»: если он поддастся соблазну любить и быть любимым, откажется от похода за Врата – он медленно и мучительно умрет, снедаемый кошмарами, и ненавидит Такхизис не за то, что та уличила его в слабости, а за то, что именно из-за нее чувства для него оказались под запретом. Но вырвать Крисанию из сердца он все равно не может: обманывая, эгоистично используя, он даже в "Отречении" не может найти в себе силы отпустить ее и прижимает ее к груди с неподдельной болезненной нежностью. Этот пугающий контраст любви и жестокости ее проявления возвращает нас к предельной противоречивости образа - и вопросу цены, уплаченной Рейстлином за божественную власть. Чтобы предать кого-то, кем ты с самого начала лишь манипулировал, достаточно быть просто циничным негодяем. Чтобы предать, бросить в Бездне в полном одиночестве и беспомощности того, кого ты действительно любишь и с кровью отрываешь от сердца, но все равно наблюдаешь за его гибелью, не поддавшись состраданию – для такого надо быть воистину страшным человеком. Что ж, только такой страшный человек и мог дойти до самого конца, полностью сознавая, что делает. Можно ли сопереживать ему, когда воздаяние находит его во "Властелине Ничего"? Казалось бы – нет, но Бирин настолько фантастически делает заключительную сцену, что его Рейстлину веришь каждую секунду: он осознает, раскаивается и так глубоко сожалеет об уплаченной цене, что роковое "Поздно!" для него произносит не насмешливый призрак Такхизис, но голос собственной совести.
Евгений ЕгоровВ противоположность Андрею Бирину, который буквально препарирует душу своего героя, Евгений Егоров представляет нам образ Рейстлина, каким его видят окружающие, и в первую очередь - Карамон и Крисания. Он надменен, амбициозен, полон чувства собственного достоинства – и абсолютно «вещь в себе», человек, замкнувшийся в своем внутреннем мире, в который не допускает никого. Вместе со всеми прочими качествами этот почти физически ощущаемый флер таинственности завершает эталонный романтизированный образ черного мага, который пугает недоброй славой, но в то же время завораживает мрачной эстетикой. Эстетичность – это однозначно про Егорова: на него приятно смотреть, он гибок и подвижен, действительно утончен и производит впечатление человека, который погружен в высокие материи и максимально далек от низменного материального мира. Да, пожалуй, это еще одна отличительная черта Рейстлина Егорова – идеализм. Кошмары, навеянные Такхизс, досаждают чародею, причиняют боль, но не настолько, чтобы сделать противостояние с богиней вопросом жизни или смерти. Речь скорее о принципах и идее: Рейстлин Егорова действительно верит, что, добившись божественной власти, будет способен изменить мир. Крисании предельно легко обмануться, решив, что он стремится открыть Врата в Бездну исключительно ради уничтожения Такхизис, на которое не решаются трусы из конклава. Жесткий, но не жестокий, рациональный, сдерживающий свои эмоции, в чем-то даже аскет – вот портрет человека, которого Крисания увидела в Рейстлине и приняла не просто за союзника, но за единомышленника. Похожую ошибку совершает и Карамон, помнящий Рейстлина и как уязвимого младшего брата, и как надежного боевого товарища. Их беда в том, что они проецируют на чародея свои ожидания – и Рейстлин позволяет им это делать, в то же время не раскрываясь перед ними сам.
Раскрыться, выдать истинные чувства его способна заставить только Такхизис. С ее появлением с Рейстлина буквально слетает вся внешняя рассудительность и суровость, за которыми скрывается тот самый мальчик, навсегда оставшийся на могиле матери (Егоров, кстати, и внешне выглядит очень юным: даже больше, чем в Леге Артис или гастрольной версии, где грим добавлял ему возраста и мрачной суровости). Да, большую часть времени мы видим легенду о чародее, его мифологизированный образ, черную славу, над созданием которой он хорошо поработал, но настоящий Рейстлин у Егорова раскрывается во взаимодействии с богиней, которая становится для него темным ликом материнского архетипа. Выступая против нее, Рейстлин оспаривает власть и авторитет Такхизис, как подросток оспаривает авторитет родителей. Это бунт молодости и амбиций, который еще не знает настоящих разочарований и поражений – и застит глаза, мешая чародею правильно оценить опасность противника. Выходит как в анекдоте «назло маме отморожу уши», только с намного более печальными последствиями. И вот тогда чародей раскрывается в своей растерянности, проваливаясь в кошмары детства и оказываясь игрушкой в руках Такхизис. Спасает его не столько жертва Крисании, сколько беспечность самой богини, которая так не вовремя повернулась спиной к поверженному магу. Но, пусть и поверженная, в глубине души Рейстлина она остается для него авторитетом. Поэтому-то именно ее призрак и является ему во «Властелине Ничего», когда чародей не может до конца осознать и смириться с тем, что оказался недостаточно хорош для создания прекрасного нового мира взамен низвергнутого старого. Отчаянное неверие, лихорадочные попытки сделать хоть что-нибудь – и мольба к Такхизис, наивная надежда, что это всего лишь ее очередной морок и жестокая издевка. И какая разница, что ученик превзошел учителя и черный маг поверг темную богиню, если в конце концов, разрушив весь мир, маленький мальчик вновь оказался на могиле матери, такой же безутешный, беспомощный и одинокий?
КрисанияКрисания
Образ светлой жрицы, чья внутренняя мотивация ранее зависела в первую очередь от исполнительницы, в Перезагрузке получил более ясно очерченную линию становления, позволяющую полнее раскрыть характер, в своей неоднозначности не так уж сильно уступающий главному герою. Сколь юна, наивна и идеалистична Крисания ни была, она самостоятельно принимала решения, без которых финал у истории был бы совсем иной. Как по мне, отказывать Крисании в ответственности за эти решения и делать ее исключительно жертвой интриг Рейстлина несправедливо. Это превратило бы ее в персонаж-функцию, просто приложение к главному герою, несущее единственную идею: «любовь слепа». Идея эта, безусловно, имеет важное место в истории, но через Крисанию раскрываются и другие серьезные темы, среди которых я бы отметила ответственность духовного лидера, тонкую грань между истинными и ложными идеалами, цену гордыни. Так случилось, что в повествовании, сконцентрированном на характере Рейстлина, внимание Крисании уделялось в первую очередь как влюбленной женщине и пресловутому ключу ко Вратам, инструменту и марионетке одновременно. Ее жреческий статус был обозначен весьма условно, и даже в Истаре, выступая против Короля-Жреца, Крисания выглядела скорее юной идеалисткой-одиночкой, действующей на эмоциях. В Перезагрузке этот дисбаланс постарались устранить максимально эффективно. На это работает «Молитва», не просто возвращенная в спектакль, но построенная вокруг Крисании как центральной фигуры в храме, обладающей и авторитетом, и властью. На это работает по-новому выстроенная линия Истара, где «Искушение состраданием» представляется идеологическим спором двух церковных иерархов, и жрица не выглядит ни сломленной, загнанной в угол жертвой, ни мученицей, упивающейся своими страданиями за веру. На это – пожалуй, наиболее заметно – работает перекроенное начало 2 акта, согласно которому именно Крисания рассказывает Рейстлину о Вратах в Замане (и здесь также прекрасно звучит тема ответственности, ведь кровь, пролившаяся при штурме крепости – следствие и ее решения). Ярким штрихом, закольцовывающим два акта, становится «Присяга», в которой Крисания в прямом и переносном смысле разрушает свой прежний храм, возводя на пьедестал Паладайна свое новое божество. Интерес представляет и то, что благодать Посвященной перестала быть абстрактными словами и получила визуализацию: теперь это реальная сила, подобная магии (все по заветам жанра – маги, клирики…). Сила, которой гордая жрица пользуется не только для созидания, как это было с попыткой исцелить Рейстлина (впрочем, совершенной после того, как он согнулся пополам от удара ее же силой), но и для разрушения. Только посмотрите, с какими самозабвенным, жестоким наслаждением жрица уничтожает стены храма в «Присяге». Так ли уж был не прав в «Искушении состраданием» Король-Жрец, говоря, что они с Крисанией похожи? Все это возвращает нас к неоднозначности героини и, в конечном счете, позволяет и сбалансировать разные стороны характера Крисании, и оставить актрисам простор для реализации своего видения.
Елена БахтияроваТак, Елена Бахтиярова показывает свою Крисанию не юной девой, которую ждут первые испытания злом и любовью, но взрослым, зрелым человеком, за спиной которого чувствуется определенная история становления. «Посвященная», «прославленная верою своей» - не просто красивые эпитеты, но отражение ее положения в церковной иерархии, которое досталось ей не за красоту или полезные связи. В этой Крисании чувство собственного достоинства тесно переплетается с жесткостью и даже резкостью человека, привыкшего отстаивать свои взгляды и принципы в открытом противостоянии. «Холодная как сталь», «надменная как трон» - это тоже про нее. Ее гордыня берет свои корни в справедливой гордости за реальное служение храму, а ледяная надменность – в холодной сдержанности, необходимой для поддержания своего авторитета. Эта Крисания, пожалуй, с самого начала в наименьшей степени лишена иллюзий относительно Рейстлина. Знак Паладайна и письмо от чародея она воспринимает не просто как вызов или повод показать себя, но как тяжелое, ответственное и опасное задание, таящее в себе немало подводных камней. Очаровать такую женщину, заранее настроенную скептически (да еще и при том, что ее вера – не идеализм, а осознанно принятая идеология), весьма непросто – и Рейстлин поступает от обратного. Он ведет себя намеренно цинично и даже развязно, и Крисания начинает терять самообладание, злиться и отвечать на вызов. Доспехи из отстраненности и рассудительности не плавятся, но разбиваются с оглушительным грохотом ледохода, и в жрице проявляется неожиданный ураган чувств: порывистость, ожесточенность, даже ярость, отчаянно сдерживаемая, но прорывающаяся непривычными для персонажа гневными или саркастичными интонациями, и желание поставить на место наглеца, которое превращает то самое ответственное и опасное задание в личную игру с огнем. Холодный огонь – этот оксюморон именно про Крисанию Бахтияровой. И этот холодный огонь, подпитываемый долгом служения, снес бы черного мага с его пути и действительно привел бы к Паладайну, словно дикого зверя на цепи, если бы не одно «но»: в самом финале их первой встречи Рейстлин на короткое мгновение физической слабости позволяет циничной маске приоткрыть свою горечь, разрывая сложившийся у жрицы шаблон представления о себе, а потом делает «контрольный выстрел», выбивающий у нее почву из-под ног: целует. И пусть поцелуй этот – магическая печать на челе, пропуск через Рощу Мертвых, он разрушает понятную, естественную границу между ними двумя. «Я дам тебе имя» здесь – не столько реальная колдовская манипуляция Рейстлина, сколько неподдельное смятение Крисании, которая давным-давно отгородилась от мирских страстей – и теперь вот так столкнулась с ними лицом к лицу. В реакции на это нарушение личных границ и неожиданные тактильные контакты мне видится не зарождение романтического интереса, но тень злости Крисании на саму себя, на то, что ее это задевает, выводит из самообладания, превращенного одновременно и в доспехи, и в оружие. Даже Король-Жрец, которому Крисания доверилась как единомышленнику и который предал не ее доверие, но самого Паладайна, всего лишь падает в ее глазах. Как поступать с падшими ей известно – осудить, но помочь раскаяться и вновь обрести чистоту духа. А если падший не желает этого – что ж, «нельзя в веру обратить плетью», Крисания – при всей ярости своего обличения и неподдельном ужасе от глубины падения Короля-Жреца – готова оплакать его душу, искренне, а не напоказ, ведь так ей велит вера, которой она живет. Но вера не может дать ей ответа на вопрос, как относиться к врагу, магу с дурным нравом, черной славой и опасными планами, который оказывается честнее единомышленника и справедливее, благороднее брата по вере.
Не закрывая глаза на его недостатки, она проникается уважением к Рейстлину, перестает смотреть как на однозначного противника и пытается понять, кто он такой на самом деле. В попытках понять это она в каком-то смысле меняется с чародеем местами: теперь уже она выводит его из привычного душевного равновесия, случайно или намеренно задевает самые потаенные струны души, заставляя реагировать, раскрываться. Не такая уж она и кукла в этих отношениях, и «Соблазнение» становится взаимным, полноценным дуэтом, в котором оба героя открываются друг перед другом, и их поцелуй становится абсолютно естественным и логичным окончанием сцены. Увы, Крисания оказывается не готова к тому, что последует за этим. Страшная, безумная, наполненная болью и почти яростью сцена «О любви» наносит по жрице сокрушающий удар: она получает ответы на свои вопросы о том, какие демоны терзают Рейстлина. Любовь, сострадание, желание защитить и праведное негодование ураганом сметают остатки рассудительности. Нежная, чуткая – и одновременно яростная и несгибаемая, такой предстает перед нами Крисания, окончательно сбрасывая все маски в «Присяге». Невероятное сочетание этих качеств, воплощающихся в героине Бахтияровой, дополняется тем, как прочувствованно она исполняет «Жертву». Обычно эта сцена выглядит затянутой и редко несет дополнительное развитие: слишком большой концентрации и продуманности требует настоящее драматическое решение этого момента, который чаще всего оказывается функционально-декоративным – героиня в лучших традициях возвышенных баллад оплакивает героя. Долго оплакивает. И так старательно эстетично, что оплакивание героя переходит в красивую демонстрацию героини. Бахтиярова же еще на предпоказах блестяще продемонстрировала, что может не только удерживать внимание зала всю эту длинную арию, но и наполнить смыслом каждое ее слово, прожить каждую реплику. Для меня это исполнение «Жертвы» - единственное, в котором я вижу, как Крисания приходит к своей жертве как к акту уже не жреческому, а почти божественному, проходит собственное последнее испытание и оказывается способной на то высшее сострадание и любовь, которых не могла ожидать даже Такхизис и которое творит настоящее чудо, возвращая Рейстлина к жизни. Но гордыня, увы, действительно губит ее: незаметно выложив благими намерениями и уверенностью в собственных нравственных ориентирах дорогу в Бездну, она и фигурально, и фактически возводит на пьедестал новое божество вместо низвергнутых старых – и даже в последние мгновения не позволяет Крисании признать, как могла череда ее таких правильных решений привести к столь плачевному итогу: слепая и оставленная умирать в Бездне, она парадоксальным образом не выглядит жалкой и сломленной.
Елена МининаВ совершенном ином свете представляет свою героиню Елена Минина. Ее Крисания с самого начала демонстрирует открытость, свойственную молодости. Она – воплощение таланта, а не опыта, еще не ограненный алмаз. Красивая, из хорошей семьи, неглупая, смелая и по-юношески ревностная в своей вере, она действительно многого добилась. Но, имея силы и страсть к преодолению вызовов, она еще по-настоящему не сталкивалась со всей жестокой неоднозначностью мира. Против своих противников она выходит, что называется, с открытым забралом и едва ли не под звуки фанфаров. Самоуверенно? Да. Оправданно? Сложный вопрос: имея все предпосылки для того, чтобы остановить Рейстлина, эта Крисания с самого начала относится к этому с недостаточной... не серьезностью даже, а осторожностью. Манипулировать такой гордячкой, пусть и действующей из лучших побуждений, действительно просто: яснее ясного, за какие ниточки нужно дергать кукловоду, ведь все ее эмоции – на лице, даже если она пытается выглядеть сдержаннее, опытнее, старше. Впервые встречаясь с чародеем, эта Крисания исполнена своего предназначения и статуса божьей посланницы, она проповедует и не сомневается в силе своей проповеди, а когда Рейстлин перехватывает инициативу разговора-дуэли – терпения ее надолго не хватает, и она с определенным удовольствием ставит его на место – чтобы тут же испугаться за него. Эмоциональная и импульсивная, эта Крисания может позволить себе такие штучки – похожим образом она закатывает глаза в кабаке Тики Маджере, надменно отчитывает пьяного Карамона, ехидно отвечает на приветствие Рейстлина в Истаре, а потом с искренним негодованием поражается его маскараду (скорее, самому факту, и лишь затем – успешности обмана). И она даже может храбро обличать Короля-Жрецы, искренне, до глубины души пораженная его жестокостью, но настоящей жесткости и твердости, готовности – скажем так – не к рыцарскому турниру, а к настоящей битве в ней нет. Она – прекраснодушная и искренняя дева, еще не встречавшаяся со злом. Заключение в темницу уже вышибает у нее землю из-под ног, и в «Искушении состраданием» они с Королем-Жрецом выглядят не равными, а олицетворением противостояния «система vs человек», и оттого рефрен о их схожести несколько теряет актуальность.
Но искушение состраданием – это абсолютно про Крисанию Мининой. Свои ошибки она совершает, забывая подумать о последствиях благих побуждений – ведь эти побуждения благи, что еще нужно? Раздавленная горем после гибели Истара, она практически ни секунды не сомневается, принимая руку Рейстлина – ведь это он спас ее от Короля-Жреца и вывел из города, ведь это он с самого начала предупреждал ее об опасности, таящейся за белыми стенами и одеждами. Поэтому к моменту «Детства чародея» Крисания Мининой уже расположена к Рейстлину, уже проецирует на него собственный идеализм и неспособность мириться с несправедливостью. Ее реакция на кровавый штурм Замана – в первую очередь неподдельные слезы скорби о погибших, а не осознанный гнев на то, что ее откровение использовали подобным образом. Для этого Крисания Мининой уже слишком очарована прямо-таки байронической фигурой чародея, воспринимаемого ей как непонятого борца с истинным злом, и все дальнейшее, играя на ее сострадании, влюбленности и честолюбии, лишь укрепляет ее в этой вере. В своей очарованности и гордыне она с прежней опрометчивость трактует «знак Паладайна»: теперь свое призвание в борьбе с злом и тьмой она видит в том, чтобы помочь Рейстлину открыть Врата и низвергнуть Такхизис. Но, несмотря на суровость этого решения и всех событий, приведших к ней, «Присяга» Мининой исполнена не воинственного, а очень лиричного настроения: она продолжает не жестокую, бьющую по нервам сцену «О любви», а романтическое «Соблазнение». Слова «мотылек к огоньку, ключик к замку» из «Испытания огнем» как никогда справедливы именно в отношении этой героини. Как, впрочем, и «наивное дитя на поводу у зла». Можно спорить, такое ли уж зло являл собой Рейстлин, но Крисания Мининой – действительно дева-дитя в плане своей неискушенности и искренности. И пусть в Бездну ее привел не только юношеский идеализм, но и вполне недетская гордыня – в «Бессмысленно, как всякая жестокость» ее жалеешь, как ребенка.
Карамон МаджереКарамон Маджере
Перезагрузка стала знаменательным событием для этого персонажа, который наконец-то перестал быть откровенной сюжетной функцией и вышел из тени своего брата. Благодаря изменениям в либретто, повлекшим за собой смещение акцентов в уже известных сценах, у Карамона появилась собственная линия, связная и последовательно раскрывающая его характер, а также отражающая реальную значимость героя в развитии сюжета. Теперь участие «верного меча» в эпопее по открытию Врат – не бесконечно хитрая манипуляция чародея, но решение самого Карамона, который попросту ставит Рейстлина перед этим фактом, когда, вспомнив имя Крисании и самовольно последовав за ней через Рощу мертвых, появляется в Истаре, чтобы предупредить брата о сговоре магов и жрецов. Кто знает, как обернулось бы дело, если бы не появление и арест Карамона? Ведь именно он послужил катализатором для обострения конфликта и ускорения развития событий, приведших к разрушению города и истарских Врат, а затем – и к кровавой бойне в Замане. Этот акцент вместе с «Клинком» вновь отсылает нас к теме ответственности за последствия своих решений и таким образом возвышает Карамона до уровня полноценного героя, а не комического вспомогательного персонажа, используемого как сюжетная подпорка. В Перезагрузке Карамон наконец-то тоже проходит свое последнее испытание и делает выбор, раньше остававшийся за скобками истории в «альтернативном финале»: ему приходится прочертить границу между братской любовью и товарищеской верностью с одной стороны, а с другой – собственными принципами и жизненными ценностями. Тоже своего рода испытание любовью и состраданием, но со своими подводными камнями. Долгое время ничто не могло заставить Карамона разлюбить брата и потерять веру в лучшее в нем, забыть дни беззаботного детства и боевого товарищества, но решение покинуть Рейстлина после жуткого завершения «О любви» - это следствие не сиюминутной эгоистичной обиды, а финальная точка долгого пути. Карамон больше не может закрывать глаза и потакать тем решениям брата, которые считает неправильными, бесчестными и губительными как для окружающих, так и для него самого. Этот вопрос звучит еще в «Ссоре братьев», когда Карамон, хоть и задается вопросом необходимости спуска в Бездну, но без сомнений говорит «мы», давая понять, что не разделяет себя и брата и готов последовать за ним хоть в преисподнюю. Но только во взаимодействии «Клинка» и связки «О любви» с «Колыбельной» вопрос получает ответ, а Карамон находит в себе силы избежать ошибки, которая чуть позже погубит Крисанию.
Говоря об образе Карамона в Перезагрузке, чрезвычайно сложно отделить рисунок роли, предписанный обновленными либретто и режиссурой, от ее видения единственным исполнителем роли – Ростиславом Колпаковым. Это фантастически редкий случай полной гармонии образа и артиста, которая создает на сцене совершенно нового и абсолютно живого человека – Карамона Маджере. Это действительно красавец и герой: ему легко даются и сражение, и мирная жизнь, и совершенно не показное благородство, и умение знатно побалагурить после бочонка-другого выпивки. Как же не понять Рейстлина, испытывающего одновременно восхищение и зависть к такому брату? Впрочем, что о Рейстлине? В этих отношениях он уже не однозначный лидер, манипулирующий, а то и вовсе шпыняющий наивного и недалекого брата так, как велит ему плохое настроение или хитрый план. С таким близнецом даже Рейстлину приходится считаться: глубочайшая, искренняя привязанность к брату и боевому товарищу не превращает этого Карамона в послушного миньона. Он лоялен, но имеет собственное мнение: в «Ссоре братьев» Карамон Колпакова держится с мягкой уверенностью, сочетая беспокойство за брата с тактичностью. Во всем этом угадывается тот факт, что Карамон Рейстлина действительно очень хорошо знает – не транслируемый вовне образ зловещего черно мага, а настоящего человека, с детства сталкивающегося с несправедливостью и при всем этом все-таки сохраняющего человечность, которую Карамон безошибочно различает – и верит в нее, даже попав в переплет в Истаре.
Очень важная деталь: герой Колпакова начисто лишен эгоцентричности. Получив от брата прощальное письмо, он напивается не из чувства собственной ненужности, но из гнетущей тревоги: он знает, что Рейстлин начал опасную игру – и не оставил брату шанса прикрыть ему спину. Явление Крисании в кабак семьи Маджере помогает раскрыть эту линию: хотя идею проводить жрицу сквозь Рощу мертвых по-прежнему подает раздосадованная Тика, само решение принимает Карамон. Не потому, что так сказала жена. Не потому, что «он рыцарь» и красавице-жрице нужна охрана. Не потому, что это хитроумным образом спланировал Рейстлин. Мотивация Карамона наконец-то говорит о нем самом: письмо чародея для него – не предательство братства, но серьезная тревога, которую воин и топит в вине. Но он быстро трезвеет, когда слышит имя Крисании, уже звучавшее из уст Рейстлина. Не Карамон становится ее проводником, но сама жрица, не зная того, ведет его за собой в Истар, вселяя еще большее беспокойство за судьбу брата посещением Конклава магов, которым воин никогда не доверял (что наглядно демонстрирует его подозрительность в отношении Даламара). Карамон стремится в Истар, чтобы предупредить о сговоре магов и жрецов – и невольно становится его частью, своим появлением и арестом порушив все планы брата. Но именно благодаря этому сюжетному повороту по-настоящему раскрывается пресловутый «союз бойца и мага, брата с братом». Карамон, даже после пыток защищающий имя брата и верящий, что тот придет на помощь, теперь не выглядит наивным идеалистом, живущим прошлым: еще до «О братстве» мы видим этому подтверждение – реакцию Рейстлина на арест, которую нельзя списать исключительно на опасение за собственные планы. Оба брата знают друг друга практически как облупленных, и вот Рейстлин является на помощь Карамону сразу после слов «Я знаю, он уже спешит ко мне», которые теперь действительно означают уверенность, а не последнюю хрупкую надежду. Такое смещение акцентов позволяет в итоге говорить не просто о внешней - и бесспорной - привлекательности образа, но о внутреннем наполнении, осмысленности и прочувствованности. В лице Карамона Колпакова обретает достойное воплощение драматичная линия кровного и боевого братства, тема воинской чести, а самое главное - преданности близким и преданности своим принципам, вступающими в жестокое противоречие, обострение которого мы наблюдаем во втором акте. Среди ослепленных гордыней чародеев, жрецов и богов простой рубака оказывается белой вороной, не способной закрыть глаза на жестокость и несправедливость ради какой бы то ни было высшей цели. Он неидеальный, живой человек со своими чувствами и терзаниями, у него простые ценности (любящая семья и мир в доме), но именно это позволяет Карамону сохранить человечность, а вместе с ней - и свой мир. Несмотря на тяжелое прощание с братом, Карамон оказывается единственным, чью картину мира и личность последнее испытание не сумело разрушить, только закалить. И здесь больше не возникает сомнений в возможности пресловутого альтернативного финала: вернись этот Карамон в разрушенную катаклизмом Утеху и узнай о гибели Тики, он действительно сумеет вернуться к открывшимся Вратам и остановить брата.
ТакхизисТакхизис
Так выглядит трио главных героев, окончательно сформировавшееся именно в Перезагрузке. Другие персонажи, несмотря на колоритность образов и отличные актерские работы, на самом деле выступают не сами по себе, а как отражения тех или иных действий героев, и даже сама Такхизис несколько отступает на задний план: хотя ее незримое присутствие и ощущается весь спектакль, ведь именно темная богиня и является инициирующей фигурой для всех трех героев, архетипным проводником того самого последнего испытания, Такхизис больше не довлеет так однозначно над образами близнецов Маджере и Крисании. Но, разумеется, нельзя сказать, что больше не привлекает внимание.
Один из несчетных ликов этой Изиды воплощает Дарья Бурлюкало - невероятно прекрасная женщина, просто созданная для роли Такхизис. Сложно представить, как в одном человеке может соединиться все это – красота, грация, отточенная пластика каждого жеста, богатство мимики, глубокий голос и нюансы интонирования. Настолько прекрасной, соблазнительной и опасной может быть только настоящая хтоническая богиня, и Дарье удается создать этот сильный, нечеловеческий образ. В новой постановке, пожалуй, он обогатился новыми гранями: стал более жестоким и даже жутким, не теряя в то же время своей обольстительности и обманчивой хрупкости, но частично уступая ипостась мудрой матери Розамун, а извечной силы, принципа мироздания - Смерти, властной даже над божествами. Но, право слово, имеют ли такие мелочи значение, когда на сцену из тьмы Бездны беспечной походкой выходит воплощенный соблазн, который "чарует как взгляд змеи, пьянит как последний вдох"?
Совсем другой лик представляет Вера Зудина. Визуально яркий, вызывающий образ неожиданно удачно оттенил привычную манеру игры Веры, казавшуюся раньше несколько сдержанной для образа хтоничной богии. Лишенная манерности, суровая и жестокая, но при этом не изощренно-садистичная, эта Такхизис кажется чем-то успокаивающе незыблемым и вечным в огненной круговерти Бездны. Она может быть обольстительной и пугающей, ядовито саркастичной и ласковой, но все это удивительно сбалансировано с чувством божественной уверенности в себе, не требующей производить на кого-либо впечатление. Она - есть, и этим все сказано. Совершенно не ожидала, что именно в Перезагрузке, где образ Такхизис как Изиды, "великой матери" несколько развенчан (вернее, распределен между несколькими персонажами-аватарами), увижу в Вере те грани характера, которые когда-то давно впечатлили меня в образе, созданном Хелависой 10 лет назад.
At last but not at leastAt last but not at least хочется уделить внимание и некоторым другим артистам.
Федор Воскресенский с каждым спектаклем находит все более пугающие грани в образе Короля-Жреца, хотя, казалось бы, от него и так пробирает дрожь. Сильно - и страшно от того, сколь сильно истинное лицо человека может отличаться от его образа доброго пастыря.
Сергей Смолин - неизменно прекрасный Даламар. Это тот случай, когда артист полностью делает довольно маленькую роль, наполняя ее особенной пластикой и интонациями, наполняя внутренним содержанием, создавая мотивацию и историю достаточно второстепенного персонажа. Хтоничное обаяние трикстера как натянутый нерв блюза - разве можно остаться равнодушным?
Александра Штолина - отличный Суккуб, но я совершенно влюблена в другую ее героиню - Тику Маджере, настолько точно она попадает в мое представление о героине и ее роли в сюжете. Если Суккуб зеркалит страхи и слабости Рейстлина, то Тика отражает и усиливает сильные стороны Карамона: благородство, честность, готовность взять на себя ответственность и прийти на помощь, а главное - понять. Муж и жена здесь действительно одна сатана: они так здорово дополняют друг друга, что даже за одну-единственную общую сцену успевают прожить совместную историю.
@темы: Последнее Испытание, Отзывы, Мюзиклы
-
-
13.01.2019 в 14:41-
-
13.01.2019 в 21:44Что касается Розамун, то самое главное в своем восприятии отзыва я отметила, говоря о Рейстлине и Такхзис - для меня она именно _призрак_, не самостоятельный характер, а воспоминание о ней, искажаемое эмоциями. Почему не удался посыл ее Легенды - это тоже вопрос к самому Рейстлину (и он был краеугольным в ПИ изначально, а не только в Перезагрузке). Вообще достаточно подробно мнение, с которым я склонна согласиться, озвучено в этом отзыве. Там и про выделенный в отдельного персонажа образ Смерти тоже есть, кстати.
-
-
13.01.2019 в 23:12-
-
14.01.2019 в 10:35Как и в образе Розамун, собственно.
-
-
18.02.2019 в 17:03-
-
19.02.2019 в 10:13