Я дам тебе имя:
вот важнейший прием колдовства.(c)
Долго думала, с чего бы начать отзыв на постановку "
Последнего испытания", и в итоге пришла к выводу, что вести разговор придется от
Tanz der Vampire и
Elisabeth. На просторах своего дневника я уже не раз восхищалась талантом Михаэля Кунце, создающего в своих текстах такие многогранные системы образов, задающих спектаклю совсем иную планку (не говоря уже о том, что театру, на мой взгляд, всегда должна быть присуща определенная символичность и иносказательность).
Так вот, на символическом уровне ПИ этим двум мюзиклам ничуть не уступает.
Классическая тема неутолимого человеческого голода по чему-либо (зачастую человек сам не понимает, по чему: так Элизабет ищет свободу, на самом деле желая покоя, а Рейстлин божественной властью пытается заменить человеческое тепло и любовь) и Бездны, которая манит исполнением мечты, но одновременно страшит тем самым "последним испытанием", которое определит: сумеет ли человек не только прозреть, но и заслужить свой покой (уже в терминологии "Мастера и Маргариты", которым, боюсь, не суждено обрести достойное мюзикловое воплощение). При таком уровне архетипичности образов и сюжета ПИ каноничность образов для меня заключается в соответствии уже не книгам-первоисточникам, а либретто самого мюзикла.
О сценическом воплощенииО сценическом воплощении
Но постановка - это не только исходные либретто и музыка. Заслуги Полины Меньших, ставившей спектакль (и танцующей, помимо прочего, партию Красной головы Всебесцветной - тот случай, где роль сыграна и без слов), сложно приуменьшить. ПИ - очень непростой для постановки материал, особенно для постановки, по сути, на энтузиазме и без масштабного финансирования со стороны. Тем радостнее тот факт, что режиссер сумела поставить это действо не только символично, без особой привязки к "мирским" декорациям, но и с определенной долей иронией. Последнее касается, в первую очередь, четвертой части спектакля - Бездны. Признаюсь честно, на премьере меня просто "вынесло". Но, минуточку, разве не такое впечатление фантасмагории и безумия должна оставлять Бездна, наполненная хаотическими сущностями, наваждениями, преследующими Рейстлина? Безусловно, не обошлось и без шероховатостей и сомнительных моментов, но они отшлифуются со временем, после нескольких прогонов.
В идеале, следовало бы разобрать особо понравившиеся находки. Увы, с последнего спектакля прошло порядочно времени, и многие достойные внимания детали я уже запамятовала, поэтому отложу эту детализацию до ноября и порадуюсь концепту в целом. Непросто показать мир "меча и магии", даже в упрощенном виде. Нелегка и задача раскрыть, так сказать, тему страстей, обуревающих главного героя, а так же ту невидимую нить, что соединяет его с Такхизис: тут впору вспомнить текст "Изиды...", потому что чародей и богиня - не любовники, не враги, а соперники, которых объединяет намного больше, чем Рейстлин думает. В этом ключе очень интересны образы танцоров. Подобном "ангелам смерти", сопровождающим в Elisabeth дер Тода, свиту Рейстлину составляют "тени" его магии, которые изумительно отражают нюансы настроения чародея. Вот только они - не он, а хтоничная часть его силы, что очень хорошо видно в "Детстве чародея"- ох уж этот осуждающий жест на словах "И теперь я предатель...", который повторяется и при других обстоятельствах! Подобные репризы в сценографии мне безумно нравятся, потому что они подхватывают то, что не всегда заметно в музыке и тексте: повторение одинаковых мотивов, обретающих иное значение в других устах, и, напротив, неожиданное сходство. Внимание к мизансценам - это прекрасно.
И, разумеется, цикличность. На премьере я несколько недоумевала, увидев Минину Соблазнительницей, и откровенно восхитилась идеей облачить Рейстлина в мантию летописца, но в полной мере я оценила режиссерскую задумку только на следующем, майском спектакле, когда увидела в программке имена Герасименко и Григорьевой. Астинус-Герасименко, открывающий спектакль и прямо на сцене избавляющийся от посоха и мантии чародея, повторяя концовку спектакля, заставил меня совсем иначе взглянуть на происходящее на сцене (и на мой персональный глюк с премьеры, когда мне послышалось, что за Астинуса тогда был Круглов; бывает, особенно с разыгравшейся ноосферой).О противоречиях, терзающих чародеяО противоречиях, терзающих чародея
В такой "системе координат" главный герой для меня должен, так сказать, существовать на Грани, балансировать над Бездной, поэтому мне очень импонирует Рейстлин Руслана Герасименко. Дело не в том, что его чародей кажется приятнее и человечнее, нежели самовлюбленный и резкий герой Егорова или уставший и отчужденный от всего - Круглова, а в том, что Рейстлин-Герасименко в определенном смысле действительно является "сыном" мюзикловой Такхизис: их роднит неоднозначность. Не в значении сомнений, колебаний между двумя полюсами, а в плане совмещения несовместимого. Рейстлин-Герасименко - тот, кто околдовывает Крисанию ("Я дам тебе имя" и др.) и сам же попадает под ее чары ("Соблазнение", которое "Думай обо мне..." и др.): в "Легенде/Отречении чародея" до последнего нет четкой уверенности, что Маджере поступит так, как поступит.
Кроме того, именно у Герасименко я увидела очень важную деталь: его герой осознает все, что происходит начиная с "Властелина Ничего", и его Астинус - продолжение роли Рейстлина, который не прошел последнее испытание и заперт "в теле" летописца, он не может и не хочет изменить ту историю, которую записывает (здесь, к слову, мне видится еще одна схожесть с Elisabeth, а конкретно – с вечным рассказчиком Лукени, который – в какой-то степени – оказывается в плену дер Тода так же, как Рейстлин – в плену Такхизис). Собственно, для меня очень важно, чтобы чародей не «пер танком» на Такхизис, а взаимодействовал с ней, слышал, что именно она говорит – и иногда соглашался с ней, признавал ее правоту, но при этом – помнил о своей цели, которая для него – единственный маяк, а не «назло всем сожру кактус и не пойму, почему мне больно». Понимание – очень важный момент, особенно в финале: понимание как неправильности своего решения, так и невозможности его изменить.О том, чего же добивается Богиня тьмыО том, чего же добивается Богиня тьмы
Рейстлин, безусловно, главный персонаж этой истории. Но назвать его центральным непросто – ведь есть Такхизис. В мюзикле довольно легко прослеживается идея, что она не просто Богиня тьмы, а «Изида под покрывалом» - Богиня-мать, дарующая и отнимающая. К тому же, создается впечатление, что Такхизис – единственное реальное божество в этом мире, потому что и на молитву Крисании к Паладайну отвечает как будто бы тоже она – и возвращая Рейстлина к жизни, и забирая зрение жрицы. Именно в этом ключе я и трактую образ Такхизис, предпочитая не давать точного ответа на вопрос, чего же добивается богиня – отказа Рейстлина от своей затеи или доведения плана по обожествлению до конца. Точного ответа здесь и нет: Такхизис можно назвать классическим потусторонним проводником, «курирующим» инициацию героя. Ее цель – провести Рейстлина (а заодно и Крисанию, как можно судить по предшествующим «Бессмысленно, как всякая жестокость» словам; просто происходящее мы видим по большей части глазами чародея) через то самое «последнее испытание».
Пройти это испытание – не значит суметь стать богом. Полагаю, его можно пройти разными дорогами, но при одном условии: как в алхимической свадьбе («Испытание огнем»), выплавить из обычного смертного, обуреваемого человеческими страстями, того, кто обретет «умение Творца». В алхимической трактовке – пройдет все три стадии Великого делания (нигредо, альбедо, рубедо) и слиянием духа и материи достигнет просветленного сознания. Сама же Такхизис уже существует за гранью последней стадии, фактически ей не зачем намеренно «валить» своего «сына», который «оказался не на уровне»(с). Собственно, такой и предстает в аудио-записи Такхизис Хелависы, после которой мне было сложновато воспринимать Веру Зудину – последняя казалась мне каком-то грубее, что ли, вернее – резче. В этой Такхизис больше дракона, нежели хищной кошки, но все же дракон – такой же проводник инициации. Просто действующий не через «втирание в доверие», а провокациями. Что интересно, образ Зудиной видится мне более нечеловеческим: есть что-то в ее голосе и интонировании. «Так кто же она, Богиня тьмы? – В первую очередь, женщина»(с) Тысячу раз да. Такхизис – не человек, но женщина – вне логики, сплошные инстинкты и игры подсознания. И, несмотря на то, что образ Зудиной заметно отличается от ставшей для многих эталонной трактовки роли Хелависой, эта Такхизис все равно сохраняет в себе флер неподдающейся разгадке тайны сфинкса.О человеческих страстях праведной жрицыО человеческих страстях праведной жрицы
Как-то так сложилось, что Такхизис зачастую противопоставляют Крисанию. То ли представляя из тройки сюжетообразующих персонажей классический до заштампованности любовный треугольник, то ли слишком буквально понимая текст «Изиды…». Крисания, безусловно, в определенный момент становится для Рейстлина олицетворением другого пути, который манит его к себе – и заставляет отказаться от того, что видится чародею смыслом его жизни. Но жрица все же не может стоять на одном уровне с богиней просто потому, что она тоже человек, проходящий последнее испытание. В отличие от ситуации с Маджере, здесь не все так однозначно, и можно спорить, прошла ли Крисания свою часть испытания или была погублена не только по вине чародея. Однозначного ответа текст либретто, на мой взгляд, не дает, и тут приходится смотреть на конкретное исполнение. Некоторое время назад я ориентировалась на трактовку образа Елены Мининой . Но потом поняла, что определение «идеальная Крисания» не равнозначно «правильной Крисании», которую я вижу скорее в исполнении Елены Ханпиры. Разница заключается в том, что прекраснодушная Крисания Мининой по сути мало меняется на протяжении мюзикла, в ней не происходит перелома, она просто перенаправляет вектор своей веры и любви с Паладайна на Рейстлина и не прозревает ни на мгновение. Выходит забавный казус: предельно положительная героиня, которой вроде и некуда самосовершенствоваться, не проходит испытание.
С Крисанией Ханпиры все иначе: эта героиня изначально правильна, но не положительна. Ее праведность сродни заученному ритуалу, который становится той пеленой, что скрывает от Крисании и окружающий мир, и собственную натуру. И эта пелена методично срывается, открывая настоящий мир Крисании и настоящую Крисанию - миру. «Игра с огнем» таки опаляет жрицу до той степени, что она меняется очень сильно. То, что жрица говорит в «Присяге», она ни за что не сказала бы в начале первого акта: прежняя Крисания окончательно растворяется в «Испытании огнем». Прошедшая альбедо жрица жертвует собой ради чародея и не может понять, почему, слепая и преданная, она остается в одиночестве в Бездне. И все же, Крисания, как и все люди, неидеальна. Она «наживку проглотила легко», не увидев истинной цели Рейстлина и пожертвовав собой, по сути, ради фантома. Полагаю, она прошла бы испытание, если бы не осталась «наивным дитя» и «слепым орудием», если хотя бы допустила возможность того, что Рейстлин использует ее как ключ ко Вратам, но вопреки этому все равно пожертвовала бы собой. Но, как и Рейстлин, Крисания осознает это слишком поздно – в «Бессмысленно, как всякая жестокость». Или не осознает – ведь Рейстлин тоже не всегда понимает, что Властелин Ничего – не просто метафора.О пройденном Последнем испытанииО пройденном Последнем испытании
Собственно, в рамках классического сюжета, заканчивающегося на «Властелине…» (а именно эта концовка воплощена на сцене), заострять внимание на других персонажах как-то не хочется. Даже на Короле-жреце, как бы восхитительно Алексей Толстокоров не исполнял бы эту партию – увы, несмотря на всю харизматичность, в рамках мюзиклового либретто я не вижу в этом персонаже особых глубин. Не хотела я изначально говорить и о Карамоне, который чем-то напоминает мне Франца-Иосифа все из той же Elisabeth – в основном сюжете он, как ни жаль, персонаж-функция. Но я вовремя вспомнила об альтернативном финале. Он, конечно, едва ли обретет сценическое воплощение, но, на мой взгляд, показывает вариант развития событий, когда герои все же проходят последнее испытание. Можно удивиться: как же так, Такхизис не повержена, Крисания лишается зрения, Рейстлин остается в Бездне в качестве пленника, а Карамон вынужден поднять меч против брата. Где же здесь героически пройденное испытание? В последнем моменте: Карамон, по большей части живущий тенью брата, решается совершить самостоятельный поступок – тяжелый, пугающий, но неизбежный, если Карамон хочет спасти тех, кто ему дорог. Он тоже жертвует – всем своим привычным миром, своей жизнью. «Пораженный этим маг…» и далее по тексту: решимость Карамона делает то, что не смогла сделать любовь Крисании – помогает им всем троим пройти последнюю, завершающую стадию Великого делания – рубедо. Маг делает выбор, к чему и призывает его Такхизис, и, тоже жертвуя – своей навязчивой идеей, разрубает этот «гордиев узел» - и, спустя годы, Рейстлин и Крисания осознают то, что Карамон понял раньше них. А может – всегда знал. Подводить итог всему вышесказанному трудно. «Последнее испытание» - одна из тех вещей, из которых малореально вывести функцию с одной переменной – в значении, дать однозначный ответ на единственный четко сформулированный ответ. Каждый увидит свой смысл – идею, окрашивающую сюжет мюзикла в определенные тона. И, в принципе, будет прав. Проводя аналогию со сценической постановкой, скажу так: история закольцована, повторяется вновь и вновь, но при этом все же развивается по спирали – в главных ролях оказываются разные исполнители, да и рассказчик-летописец все же находится под влиянием именно своего опыта, а значит – не до конца объективен. Но вот это самое развитие по спирали, предполагающее возможность изменить основную канву сюжета, пройти Последнее испытание – это то, о чем поется в «Легенде о Вратах». Авторы мюзикла, насколько мне известно, считают основной легендой версию Тики, однако в моем представлении именно у Такхизис эта песня более полно отражает, так сказать, «внутреннюю кухню» Последнего испытания. Смысл не в том, что изначально любовь – это оружие для подлецов и обманка для глупцов, напротив – Такхизис предостерегает о не раз продемонстрированных последствиях такого подхода к вопросу. Я бы сказала, что здесь более уместно (скрываемое или не очень) сожаление о том, что «чистую любовь наш мир не видел века». А уж чистая любовь будет открывать какие угодно врата, кроме врат преисподней – здесь, на мой взгляд, прямая отсылка к «умению творца» из «Властелина ничего».